Ричард Длинные Руки - сеньор

Рыцарь выглядит огромным, устрашающим, да и конь его показался не совсем простым конем, а как если бы взяли огромного тяжеловесного брабанта, рослого и массивного, поместили в сарацинскую пустыню, где зной и немилосердное солнце, и вот теперь под ним великолепный мускулистый арабский скакун, горячий, тонкокожий, стремительный, без капли жира, но сохранивший громадный рост и толстые кости.

Так как подъехали мы, то и здороваться нам первыми. Ибо первыми здороваются не только те, у кого нервы слабее, но и те, кто соблюдает правила вежливости, встречаются и такие даже среди рыцарей. Я раскрыл было рот, но всадник, выставив перед собой копье, проревел сильным гулким голосом:

– Кто вы, назовите себя!.. И признайте, что самая красивая женщина на всем белом свете – леди Кофанна. В противном случае готовьтесь к поединку.

В принципе мне глубоко симпатичен любой человек, который готов драться за честь женщины, тем более вот так, абстрактно, встретившись в темном лесу с двумя незнакомыми рыцарями, сила которых неведома. Когда ночью провожаешь девушку, а в темной подворотне встречают двое-трое подвыпивших личностей, что желают позабавиться, тут просто долг каждого мужчины принять бой, спасая женщину, хотя, к стыду за мужскую половину рода людского, надо признать, что теперь даже в такой простой и понятной ситуации большинство просто удирает, бросая женщину в руках насильников.

Придумана даже классная отговорка: расслабься и постарайся получить удовольствие, а потом просто прими душ, словом, есть ситуации понятные, ситуации долга, пусть и зачастую невыполняемые слабыми в области кишечника, и есть ситуации вот такие, высшие, когда она в безопасности сидит в высокой башне, а он ходит по свету и бьет по голове тех, кто не верит, что она самая красивая, беспорочная и замечательная.

Повторяю, мужик мне глубоко симпатичен, это настоящий рыцарь, он готов страдать и получать раны за любовь, а не за прибыль, за крышу, за умелое сокрытие доходов.

Но мы слишком устали от перехода, от постоянной готовности к жестоким схваткам, потому я посмотрел на Сигизмунда, тот уже опустил забрало и с натугой взял копье. Я вздохнул и сказал усталым голосом:

– Сэр рыцарь, мне глубоко симпатичны твои заявления. Мы не будем оспаривать твое утверждение, хорошо?.. И на этом разойдемся. А места у этого ручья хватит всем.

Он с добрую минуту смотрел на меня сквозь прорезь шлема, набычившись, олицетворение тупой и честной мощи, наконец прогудел нерешительно:

– Значит, вы признаете, что моя леди Кофанна самая прелестная леди на свете?

Я сказал голосом, который он должен был бы принять как согласие:

– Мы не отрицаем твоего утверждения. Не оспариваем. То есть нет предмета для спора, так что можем разъехаться тихо-мирно. Без драки.

Он изумился:

– Без драки?

В голосе звучало нескрываемое презрение. Даже Сигизмунд повернул голову, я увидел, как в щели забрала блеснули его честные глаза.

– Да, без драки, – повторил я. – Надеюсь, конфликт исчерпан?

Рыцарь начал было опускать копье до самой земли, потом вдруг выпрямился, в его сильном голосе прозвучало подозрение:

– Вроде бы, да что-то не так! Вы должны были назвать мне имена своих дам, а мы сразились бы. Выяснили бы, кто из них красивее.

Я сказал кратко:

– Мы не ищем повода для драки.

Он сказал задиристо:

– Кто не ищет повода, того находит сам повод!.. Назовите имя своей дамы, рыцарь!

У меня сердце защемило, на миг промелькнул образ Лавинии, но тут же исчез, стертый усилием воли. Я проговорил медленно, чувствуя нарастающее раздражение:

– У меня нет в сердце дамы. Я служу не бабам, а Истине.

Сигизмунд сопел и готовился метнуться на рыцаря. Чтобы этого не случилось, я вытащил меч Арианта и пустил коня в сторону рыцаря. Тот вздрогнул, я буквально видел, как расширились его глаза там, в железном горшке. Он громко ахнул густым басом, довольно ловко соскочил с коня и с поспешностью подбежал ко мне.

– Паладин!.. Простите, сэр, я принял вас за таких же, как и я, обезумевших от любви. Я еще никогда не встречал паладинов…

Он придерживал стремя моего коня, я понял это как приглашение сойти на землю, оглянулся на Сигизмунда, тот бросил копье на землю и поднял забрало, довольный, что надменный рыцарь так явно признал наше полное превосходство над ним.

– Женщина знает смысл любви, – сказал я, – а паладин – ее цену. Так что у нас полное взаимопонимание, сэр…

– Зигфрид, – сказал он с достоинством, придерживая мне стремя. – Сэр Зигфрид из рода Нибелунгов, младший сын владетельного сеньора Кунинга.

– Разделите с нами скромную трапезу, сэр Зигфрид, – предложил я. – Мы – странствующие рыцари, бредем во Христе, соблюдая пост… еще как соблюдая, так что вам будет не зазорно и не противно вашим морально-нравственным установкам.

Ручей вытекал из-под корней дуба, даже здесь симбиоз, дуб хранит от пересыхания, от солнца, от ветра и песка, а ручеек в благодарность питает его корни. Я и раньше задумывался, как это они находят друг друга, но обычно если вот так в степи могучий раскидистый дуб, то из-под него обязательно выбегает ручеек, а если где-то ручеек, то явно его заметит с высоты своих ветвей и перебежит к нему дуб…

Зигфрид помог мне снять доспехи, сам же разоблачался не раньше, чем устроил меня на отдых. Я прислонился к стволу дуба, тело ноет, усталость пропитала каждую клеточку. Зигфрид наконец снял шлем, оказавшись широкомордым и широкоскулым, а когда снял панцирь, я увидел, что весь соответствует мордости: широкий в плечах и выпуклогрудый, толстошеий, с мускулистыми руками, толстыми, как бревна. Верхняя половинка лба нежно белеет, как украинское сало, остальная часть лица и шеи покрыта таким сильным загаром, что я принял бы его за сарацина, если бы не все остальное, очень уж не сарацинное.

Он снял и сложил металлической горкой доспехи, стянул через голову кольчугу, а затем и вязаную рубашку. Сильно пахнуло крепчайшим мужским п'oтом, на груди блестят влажные волосы, плечо сильно перетянуто чистой тряпицей с крупным засохшим пятном крови. Он перехватил мой взгляд, сказал, морщась:

– Два дня тому… Подрались в корчме. Пока я гнал и лупил одних, кто-то метнул нож. Я тогда был без доспехов, не в лесу же, спустился пообедать…

Он пошел с рубашкой в руках к ручью. Я пошел следом, он оглянулся, показал на рубашку.

– Постираю, не люблю эту вонь. Да и сам сполоснусь…

Я оглянулся на Сигизмунда, тот разводил костер, выбрав местечко так, чтобы оставаться в тени, но и не обжечь деревья.

– Хорошее дело, – сказал я.

Он покосился с подозрением.

– Вы так думаете? Это я у сарацин научился. Никак не могу отвыкнуть.

– Не стоит, – сказал я. – Скоро всю Европу приучим мыться.

Он не поверил своим глазам, но я забрался выше по ручью в воду, там по колено, сел в ледяную воду и с наслаждением смывал с себя пот и грязь. Со стороны деревьев поднялся дымок, видно было, как хлопочет и суетится Сигизмунд. Зигфрид тщательно выстирал рубаху, снял штаны и тоже выстирал, даже постучал плоским камнем, выбивая въевшуюся грязь, затем и сам влез в воду, даже лег, с наслаждением пуская пузыри, опуская голову под воду.