Ригодон
Шрифт:
Ну же!.. Ну же! Вернемся к нашей хронике!.. Я снова теряю вас, то и дело… неладно с моей головой, кирпич, вы же знаете… это не причина… я говорил вам о фотографиях, о нарциссизме, о высокомерии полутрупов… о, это очень просто! Не только алкоголь, авто, каникулы… фотография сделала главное, заставила человека, весь этот вид, вернуться к допещерной эпохе… вы видите их каждодневно, сфотографированных в актерской истерии, откройте вашу любимую газету, от помещенных в ней фотографий сгорела бы со стыда любая горилла… это похоже на скальные фрески… для братьев Люмьер… а теперь оглянитесь вокруг и затем раскройте вашу ежедневную газету… эти физиономии в очках, с локонами… я не могу говорить… Как и просить извинения… три моих неизменных правила!.. Так сказать, обновление стиля!.. Кусто, «Юманите», Сартр, Ложи, Архиепископ… попортили себе кровь… и еще сотня! Тысяча других! Которые никогда не поправятся!.. Которые еще дрыгают ногами в своих могилах… и этот тщедушный человечек, такой ничтожный Вайян, [53] который получил Гонкуровскую премию только за то, что стал моим явным убийцей, и хотя на деле он – половая тряпка, я все время ожидаю от него любой пакости, а потому специально «не высовываюсь»,
53
Писатель Роже Вайян, лауреат Гонкуровской премии за 1957 год, член ФКП, в своих воспоминаниях упоминал о том, как в 1943 году они с группой участников Сопротивления собирались в квартире на улице Жирардон, в том же доме, где жил тогда Селин, и однажды даже приняли решение казнить его. Этот факт приводится им также в опубликованной в 1950 году в «Трибюн де Насьон» статье, озаглавленной «Мы не пощадим больше Луи-Фердинанда Селина»
О, как они меня ненавидят! Просто лопаются от ненависти!.. Но меня невозможно подделать и списать у меня невозможно!
– А он еще жив?
– Да нет!.. Невозможно!.. Его расстреляли двадцать лет назад!..
У каждого своя мечта, свои идеалы!.. Для них я больше не существую!.. И я еще смею говорить о Справедливости!.. Это не мои «бледные ноги» карабкаются наверх, к нобелевским глупцам-лауреатам, чтобы принудить их обеспечить меня рентой… двумя рентами!.. Одну за роман! Другую – за Мир!.. Мои «бледные ноги» думают только о том, как бы меня угробить, принести мою протухшую тушу в жертву великому Идолу…
В том состоянии, в котором я нахожусь, и в моем возрасте, нельзя никому спускать… я обязан вам отчитываться, тем хуже, если я немного отклонюсь!..
Вернемся же к нашим баранам… малыши Одиль, вылезли из своих чехлов… слетели кубарем со своих платформ… инстинктивно они шли по следам Одиль, они нашли свою маленькую маму… она была в отчаянии, их маленькая мама…
– Я не смогу дальше ехать, доктор… я остаюсь здесь…
Она меня предупреждала…
– А если они вернутся?
Я имел в виду бомбардировщики… им плевать на наши страдания…
Подходят малыши, между девочками, мальчиками нет различия… все обернуты в шерстяные ткани, перевязаны веревками… пятнадцать душ… с первого взгляда видно, что они дебилы… слюнявые и перекошенные, лица уродливы… совершенно приютские кретины… у нас их тоже, конечно, много, они достигают определенного возраста и делают карьеру, более того, диктуют, навязывают свое мнение, и разрази их гром!.. У меня были более неотложные дела, чем кормить этих гномов… Одиль могла бы этим заняться… мы имеем право на усталость!.. Очень мило, она не хочет больше двигаться, кровохарканье, удобно! А что же делать нам?… Разве я не потерял столько крови… И разбитая голова – пустяк?… Более того, я это говорил и повторяю, я – инвалид на 75 процентов, 100… когда Пецарефф [54] будет в таком же состоянии он получит свидетельство об окончании начальной школы, еще предоставят слово… среди прочих сюрпризов… а там эти малыши-идиоты были, наверняка, не в комплекте… они растерялись в дороге… очень больные… как она сказала, корь? Эти же в итоге избежали гибели, прошли селекцию… одно только – они были голодны… нам нечего было им предложить… они бормотали… обрывки слов… смотрели на нас и на Одиль… но именно к нам они адресовались… я говорю Лили: «Покажи им Бебера!» Она вынимает его из сумки… а, вот это их заинтересовало… они смеются, на свой манер, морщат носы и пускают слюну… они хотят потрогать Бебера!.. Не надо!.. Нет! Но Бебер хочет поиграть с ними… он мяукает… и малыши плачут… закончим на этом! Хорошо в качестве последней точки! Но, не правда ли, то место, где мы находимся, очень необычное… огромный залив перед нами, все эти корабли с задранной в воздух кормой, а справа город, который еще дымится, развалины… я думаю, он пострадал больше Ганновера и, наверняка, сильнее разрушен, чем Ульм… итак, это залив, я повторяю, огромная поверхность воды, площадью со Швейцарию… вы знаете, или как Версаль…
54
Весной 1959 года в Медоне, действительно, было записано телеинтервью с Селином, которое брали Луи Пауэлс и Андре Бриссо. Оно предназначалось для передачи «По-французски в оригинале», которая должна была выйти в эфир 19 июня, но в последний момент была отменена по указанию человека, которого дальше в романе Селин называет «Пецарефф». Это интервью было показано по телевидению только через несколько лет после смерти Селина.
По правде говоря, эти малыши, дебильные, мордатые, слюнявые, хотели, но не могли нас о чем-то спросить… видно было, как они прилагали усилия, чтобы их поняли, только и всего… возможно, больше не осталось бы скотобоен… если бы ответственные лица заглядывали в глаза дефективных… во время войны понимаешь, что войны длятся, возобновляются и никогда не заканчиваются, те же самые скоты с обеих сторон… я вижу там Гонкуров, это так на них похоже, на стороне депутатов, на стороне судей, они силятся, и это все, «они не созданы для…» наших сопливых кретинов, а наши кретины не созданы для жизни, но они прибыли сюда, и они голодные… я и сам себя чувствую, я бы сказал, «абстрактно»… следствие не так усталости, как шока, удара кирпичом… Фелипе видел… а еще из-за потери крови, вытекающей из уха… и в моих штанах полно крови… штаны, должен сказать, слиплись…
– Фелипе, пойдем туда?
– Пойдем зачем?
– Искать еду!
Он согласен, но куда?… Я ему объясняю… прямо перед нами, с другой стороны порта… там же город!.. Он видит только одни дымы!.. Все затянуто маревом… не могу сказать, что он мне верит, но он пойдет, это главное… меня пошатывает, но я решился… Одиль тоже полна решимости, но не может двигаться… сотрясается от кашля…
– О, нет, доктор, я больше не могу… я хочу умереть здесь… позаботьтесь о детях, пожалуйста!..
Черт возьми! Я болен серьезнее, чем она!.. Кровохарканье? Хорошенькая история!.. Великий кардинал всю свою жизнь харкал кровью, перетрахал всех этих герцогинь, потом затрахал Европу, да еще как!.. Она до сих пор хрипит и корчится… такая бесформенная, расчлененная, плюющая кровью!.. Проще
пареной репы! И все это вотчина великого кардинала…– Вперед!..
Смелее, малыш! Я вам уже сказал, что этот залив велик, размером со Швейцарию, и что все эти корабли уткнулись носом в ил, винты в воздухе, в очень непристойных позах… замечаю, что для приморского района стоит весьма странное безветрие… запах горелого, конечно же, как и повсюду во всей Германии, но здесь ощутимо пахнет смолой, осевшим голубым дымком… как порой у нас на улицах, когда заливают свежий асфальт…
Я ищу вокруг какую-нибудь надпись… ориентир для встречи, если потеряем друг друга… какую-нибудь табличку… ничего – как в Оддорте! Служащий?… Ни одного!.. Это временный вокзал, наскоро смонтированный за пределами города, не рассчитанный на длительный срок… вокзал деревянный… отлично виден порт, корабли и прочее… я вам рассказываю, по меньшей мере, двадцать раз… винты в воздухе… мне скоро семьдесят лет… и если я не пускаю слюни, как мои маленькие кретины, то это уже чудо… особенно работая так яростно и ожесточенно, могу сказать, переделывая по десять раз, двадцать раз… упрямый, как Ахилл, тот хотя бы получает прибыль… я и должен быть по-старчески немощным, это естественно… особенно после удара кирпичом!.. Я говорил вам об этом пятнадцать… двадцать раз… что касается этого локомотива в облаках, я не слишком убежден… плевать на убежденность! Разве этот глист вонючий имел доказательства, что я получал деньги от немцев?… И разве это помешало ему написать об этом в «Les temps modernes»? Просто, чтобы быть уверенным, что меня расстреляют? О черт подери, нет!.. И этот маленький Вайян, лысый кретин, который похвалялся, что стрелял в меня в моем собственном подъезде? А тот же Кусто в «Rivarol»\ Такой же клеветник, может быть, еще более озлобленный, со всегдашнем своим базаром, подлая задница с яйцами, вы когда-нибудь видели его размышляющим? Черт возьми, нет! Вам доказывают, что рак ужасен, но пусть он подохнет от зависти!.. Тогда вы отчетливо понимаете, что все эти персоны, правые, левые или центристы, все они для меня одинаковы, в равной мере садисты, завистливые, абсолютно подлые… «идолы молодежи», помимо всего… и я вам скажу о публике, орде с балконов, ступенек, авансцен, пускающих слюни, в будуарах и салонах… вместилище удобрений, где, кажется, дерьмо так хорошо перемешано и разжижено, что оно к нам возвращается в виде груш, моркови, салата, очень аппетитных… если бы с этой стороны мы получали еще обильное рагу, я бы не удивился… остается только созерцать поразительные богатства тех, кто меня обокрал… все! Дерево и рукописи… потом швырнули в яму, чтобы я там же сдох… эти головокружительные выдвиженцы! Эти командиры всего и всех!.. А эти кончины! Вся Франция в слезах!.. Вот за что я люблю «Фигаро», за ее набившую оскомину некрологию, торжественные колонки, уже Храм, где отпевают, так сказать… Бриссон [55] родился не напрасно…
55
Пьер Бриссон (1896–1964) с 1934 по 1942 и с 1944 по 1964 год был директором газеты «Фигаро».
Ни малейшего ветерка, я уже сказал… густой дым поднимается вертикально… однако же море совсем близко… я встречаюсь с вами там, где вас покинул… перед Гамбургом… словом, перед его развалинами… я тоже, не правда ли, иногда, отлучаюсь… самое время для маленького резюме, взывания к теням, аспектам… в общем, инвентаризация; я вас не спрашиваю, где вы находились… принимаю вас таким, как есть… я вам сказал, что море совсем рядом… чайки планируют над нами… любопытно, что же такое мы?… И улетают к дымам, к руинам… я узнал потом, что они выискивали… им хотелось узнать, живы ли мы, не умираем ли… агонизирующим они выклевывают глаза, выдалбливают глаза, глотают конъюнктиву, соединительную оболочку глаза, сетчатку… следует напомнить, что акулы, спруты, миноги имеют право только на нижние части тела, торс… ноги… вот, знаете ли, привычка быть педантичным! Я же, не будучи ни акулой, ни чайкой, стараюсь дать малышам чего-нибудь поклевать… и малышам необычным… Лили тоже хочет пойти с нами… хорошо!.. Одиль останется, она не может двигаться… ее маленькие кретины способны еще маршировать, кое-как, более или менее… а нет ли среди них агрессивных?… О, им не удастся раздуть пожар!.. Одиль уверяет меня, что они миролюбивые, спокойные! Вовсе не злые, скорее даже ласковые… у нее было время их изучить… но она больше не хочет с ними знаться! Она снова показывает мне кровь на платке, которую сплюнула… просит обследовать ее!.. Ну, с этим можно подождать! Сначала главное… эти маленькие идиоты не видели молока после Лейпцига, если бы они прибыли вовремя, я имею в виду Оддорт, они бы не нуждались больше ни в чем!.. Одиль не отдавала себе отчета… я не собирался ей объяснять… итак, вперед!
– Следуйте за мной!.. Следуйте за моими палками!
Эти палки Фелипе изготовил для меня из грубой белой деревяшки… о, ничего лучшего малышам и не надо, даже самым дебильным слюнявым выродкам… вперед, на поиски приключений!.. Идут нетвердо, пошатываются еще больше, чем я… на каждом шагу подбирают всякую дрянь, мелкие камешки… и не орут, не смеются! Не знаю, далеко ли нам идти, я совсем не знаю города, слишком много сажи и дыма… я вам говорил, что этот залив по величине равен Швейцарии… ерунда! Намного больше!.. Теперь я убеждаюсь в этом, глядя на набережную…
Фелипе есть что сказать, он интересовался… больше всего его интересует магдебургский поезд… soun p^atroun!.. его кирпичный завод… и то, что он опаздывает на восемь дней…
– Не существует больше вашего Магдебурга!.. Стерт с лица земли! Сожжен, как и этот! Пустота!
Он не верит мне.
– Si!.. Si!.. Si!
Он опровергает. Но его поезд Магдебург-экспресс будет на этой платформе, только в полночь… у него есть время.
– Давай возьмем брезент, Фелипе!.. Большой кусок!
Не надо, чтобы он размышлял, он создан, чтобы повиноваться… я смотрю на малышей, сколько их?… Дюжина… пережившие долгую поездку Бреслау – Гамбург… они не напыщены, не нарядны, но и не печальны… маленькие прокаженные там, в Ростоке, тоже не плакали… грустные знакомства напоследок, когда жизнь кончается, для нее требуется время… у стариков хронические слезы на глазах, они только и делают, что плачут… они плачут, потому что их положат в ящик, а другие останутся развлекаться…
– Ну, дети, пошли!