Римская сатира

Зелень свою нараспев предлагая рабу-разгильдяю.

Как же, однако, никто, никто в себя не заглянет,

Но постоянно глядит в спинную котомку передних!

Спросят: «Веттидия ты, богача, знаешь земли?» — Какого? —

«Всех его пашен близ Кур облететь даже коршун не может».

— А! это тот, кто богов прогневил, да и гению гадок [178] ?

Тот, кто, повесив ярмо на распутье [179] , в день Компиталий,

Старый нарост соскоблить с бочонка боится, кто, луком

178

...да и гению гадок

— то есть своему собственному гению-хранителю.

179

...повесив ярмо на распутье... — В день сельского праздника Компиталий на перекрестках у часовен вешали, в знак прекращения труда, ярмо и другие части упряжи.

30 И шелухой закусив, восклицает, вздохнув: «На здоровье»?

Кто, при веселье рабов за горшком их полбенной каши,

Затхлый, прокисший отсед вместе с плесенью грязной глотает? —

Если же нежишься ты, натеревшись духами, на солнце,

Локтем тебя подтолкнув, незнакомец какой-нибудь рядом

Плюнет и скажет: «Хорош! Все чресла и части срамные

Выполоть и напоказ выставлять свое дряблое гузно!

Если ты чешешь свою раздушенную байку на скулах,

Бритый зачем у тебя червяк торчит непристойный?

Пятеро банщиков пусть эти грядки выщипывать будут

40 Или вареный твой зад мотыжить щипцами кривыми, —

Папоротник этот твой никаким плугам не поддастся».

Бьем мы других — и свои подставляем мы голени стрелам.

Этак живем мы и так разумеем. Под брюхом таится

Рана твоя, но ее золотой прикрывает широкий

Пояс. Пожалуйста, ври и морочь ты себя, если только

Можешь. «Соседи меня превозносят; и что же, не верить

Мне им?» — Коль ты, негодяй, завидя деньги, бледнеешь,

Коль потакаешь во всем своей ты похоти мерзкой,

Коль, хоть с опаскою, ты у колодца дерешься, уж битый,

50 Без толку брось подставлять толпе свои жадные уши.

Плюнь ты на лживую лесть, прогони подхалимов корыстных;

Внутрь себя углубись и познай, как бедна твоя утварь.

САТИРА ПЯТАЯ

Есть у поэтов прием: голосов себе требовать сотню,

Сотню просить языков, сотню уст для своих песнопений,—

Ставится ль пьеса, где выть актер трагический должен,

Или же, раненный в пах, парфянин стрелу извлекает.

«Что это ты? И к чему из могучих ты тащишь творений

Столько кусков, что тебе действительно надо сто глоток?

Пусть с Геликона туман собирают для выспренней речи

Те, у которых горшок Фиеста или же Прокны

Будет кипеть на обед обычный для дурня Гликона.

10 Ты же совсем не пыхтишь, раздувая мехи, словно в горне

Плавишь руду; не ворчишь по-вороньему голосом хриплым,

Важно с собою самим рассуждая о чем-то нелепом,

Да и не силишься ты надутыми хлопать щеками.

В тоге простой твоя речь, и слог твой ясный искусно

Слажен, умерен, округл. Порок ты бледный умеешь

Ловко язвить и колоть преступления вольной насмешкой.

Мысли отсюда бери, а трапезы с главой и ногами

Все в Микенах оставь и снедь лишь плебейскую ведай».

Нет, не о том хлопочу, чтоб страницы мои надувались

20 Вздором плачевным и дым полновесным делать ловчились.

Мы с глазу на глаз, Корнут, говорим; по внушенью Камены

Предоставляю тебе встряхнуть мое сердце; приятно

Высказать, милый мой друг, какую души моей долю

Ты составляешь: ее испытуй, осторожный в оценке

Искренней речи и той, что цветистой подмазана лестью.

Вот для чего голосов я решился бы требовать сотню:

Чтоб от души восклицать, что в самых сердечных глубинах

Ты заключен, и пускай слова мои ясно раскроют

Все несказанное, что в тайниках души моей скрыто.

30 Только лишь пурпур [180] хранить меня, робкого юношу, бросил

И подпоясанный лар моею украсился буллой [181] ,

Только лишь дядьки мои снисходительны стали и в тоге,

Белой уже, я глазеть безнаказанно мог на Субуру,

Только лишь путь предо мной раздвоился и, жизни не зная,

В робком сомнении я стоял на ветвистом распутье, —

180

Пурпур. — Имеется в виду одежда с красной полосой. Такую одежду — «претексту» — носили дети до пятнадцати лег. Она считалась священной.

181

Булла — шарик, который дети носили на шее, а по достижении юношеского возраста вешали на изображения ларов.

Я подчинился тебе. И ты на Сократово лоно

Юношу принял, Корнут. Ты сумел незаметно и ловко,

Как по линейке, мои извращенные выправить нравы;

Разумом дух покорен и старается быть побежденным,

40 И под рукою твоей принимает законченный образ.

Помню, как вместе с тобой мы долгие дни коротали,

Помню, как ужинать мы, с наступлением ночи, садились.

Мы занимались вдвоем, и вдвоем отдыхали с тобою,

И облегчали труды наши строгие трапезой скромной.

Не сомневайся, что дни взаимно связаны наши

Верным союзом, что мы родились под единой звездою:

Или на ровных Весах наш век правдивая Парка

Взвесила, или же час рожденья друзей неизменных

Общую нашу судьбу поделил меж двумя Близнецами,

50 И укрощаем вдвоем мы Юпитером нашим Сатурна;

Пусть я не знаю, каким, но с тобою я связан созвездьем.

Тысячи видов людей, и пестры их способы жизни:

Все своевольны, и нет единых у всех устремлений.

Этот на бледный тмин и на сморщенный перец меняет

Свой италийский товар в стране восходящего солнца,

Предпочитает другой соснуть, пообедавши плотно,

Этого поле [182] влечет, другого игра разоряет,

Этот гниет от любви. Но когда каменистой хирагрой

Скрючены члены у них, точно ветки старого бука,

60 Все начинают вздыхать, что, словно в туманном болоте,

Дни их нелепо прошли и жизнь их погибла, — но поздно.

182

Поле — Марсово поле в Риме, где занимались гимнастическими упражнениями.