Родиной призванные(Повесть)

— Мамочка моя, ты самая красивая. Ты, дядя, тоже красивый, — обратился мальчик к Махору.

Тот нахохлился, отвернулся, чтоб не выказать слабость — слезы на глазах. «И его убьют, — думал он, — да что ж это такое?»

Старуха то крючилась, то вытягивалась. Глаза у нее побелели. Она прожила жизнь большую, в почете. Много видела, немало сделала. Она родила пять комиссаров. Она была родным человеком каждому красноармейцу, была их матерью, доброй советчицей. На какой бы заставе ни служили сыны, везде она побывала, и не наездом — везде пожила, людей одаривая добром и лаской. И вот подводилась черта ее делам, думам, заботам. Когда за семьдесят и жила честно, когда вынянчила семь внуков, смерть не так страшна. Но умирать под пулей врага, видеть муки любимых — тяжкая кара. За что?

— Милые вы мои, — обняла старуха невестку, поцеловала ручонку внука. — Отомстить сил нет. Сыны отомстят… Ох уж и отомстят!

— Молчать!.. — крикнул Черный Глаз и пнул старуху каблуком сапога.

— Прощай, милая, — обняла еще раз невестку. Сморщенные губы смялись в щепотку, хотела поцеловать ее, но Черный Глаз одернул за плечо. — Пес! — прошептала мать с неистовой яростью. — Ты исчезнешь, как дым твоих сигарет. Будь проклят навсегда!

И не узнать стало старческих добрых и ласковых глаз. Какие это были жестокие глаза!

Подъехали к мостику через небольшую речку Воронусу. Машина остановилась. Черный Глаз моргнул своим подручным.

— Идолы! Идолы!.. Что же вы делаете?

— Мать… Не проси! — Жарова посадила Володюшку на худые колени старухи, расцеловала его и сама выпрыгнула из кузова.

— Мама! Не надо! — кричал мальчик. — Не надо!

— Приду, скоро приду! Жди меня, — сказала она со всей лаской, на какую была способна в эту минуту.

Когда гитлеровцы вернулись к машине, старуха была едва жива, печать смерти лежала на бескровном лице. Белые косматые брови будто наползли на глаза и закрыли их. Они поднимались, когда она целовала руки мальчика. Махор не мог смотреть на этих несчастных людей. Он громко дышал, сердито сопел и беспрерывно курил.

— Ну вот, бабуся, — сказал Махор, когда они остановились недалеко от крутого обрыва. — Приехали. Теперь конец твоим мучениям. — И сдавленным голосом: — Прости… Не волен я.

Нет! Не простила старая. Только глаза подняла на него. Лучше бы не это… От ее взгляда дрогнул Махор, качнулся, как пьяный.

Старуха шла, едва волоча ноги.

— Бабушка, миленькая, куда ты?.. Бабушка! — закричал мальчик, когда она отдалилась шагов на десять.

— Позвольте проститься старухе с мальчиком, — попросил Махор, подойдя вплотную к Черному Глазу.

И взял Володюшку за ручонку, мальчик споткнулся, повис на его руке, легкий, как сухой сучок. Махор поднял его. Мальчик тихо заплакал, потянулся к бабушке.

— Бабушка? Миленькая! — Он раскинул руки и свел их на худой шее. Прижался к ее лицу, заплакал громче.

Черный Глаз подошел к старухе.

— Моя бабушка, моя… Не дам!.. — Мальчонка смахнул курчавинки, спадавшие на глаза, и снова закричал: — Не дам! Бабушка моя!..

Черный Глаз рванул мальчика на себя, брезгливо швырнул на землю. Мальчик устоял. Перестал плакать, но глазами следил за бабушкой. Ее окружили. Что-то треснуло, и старушка полетела вниз. Мальчик тоже хотел полететь за бабушкой, но к нему подошел шофер — пожилой, с добрым лицом немец. Он взял Володюшку за руки и о чем-то попросил Черного Глаза, указывая на малютку. Махор понял, что немец умоляет отдать ему мальчика.

— Комиссар! Комиссар! — рычал фашист, злобно метая взгляд на Володюшку. Подбежал к мальчику, схватил его за руки и хотел вести к обрыву.

— Найн! Найн! — Он не должен умереть, — так понял Махор крик немца.

Шофер бросился к машине, и молодчики в черном схватили его, скрутили руки. Шофер продолжал дико кричать. Казалось, он сошел с ума.

Теперь малютка остался совсем один в этом огромном и жестоком мире. Ему хотелось звать бабушку, но он потерял голос и только беззвучно шевелил губами: «Мама… Бабушка…» Он видел, что на край оврага подвели его «миленькую бабушку», и у него ожила надежда встретить ее где-то там, куда она упала.

Махор заметил, что мальчик оставил в машине безногого плюшевого медвежонка на длинном шнурке, и достал игрушку:

— Вот твой мишка, бери!

Два молодчика подвели мальчонку к обрыву оврага, игрушка волочилась за малюткой. Он опять позвал маму. Но голос, как и он сам, был безумно одинок. Перед самым краем оврага мальчик уперся ногами в землю. «Не надо! Не надо!» — закричал он. Эти слова услышал связанный немец и закричал зверем. Солдаты что-то внушали ему, пихали в рот пузырек со спиртом, но тот продолжал биться и выкрикивать какие-то жестокие слова.

Тяжелая рука Черного Глаза легла на плечо мальчика, рванула его и поволокла. Один из молодчиков отстал на шаг и почти коснулся дулом пистолета золотых кудряшек. Мальчик хотел обернуться, но что-то острое ударило его в затылок. Он ничего не услышал от страшного звона в голове.

— Закопай! — приказал Черный Глаз Махору.

…А на земле было еще светло, и над оврагом белел березовый снег. По дну струился родничок, и Махор видел, как вода шевелит длинные зеленые нити. Наклонился, чтобы испить воды. Она показалась седой и вовсе не холодной. Он подошел к трупику. Малютка лежал, широко раскинув ручонки. Махор взял мальчика, прижал его к груди и зашептал:

— Сыночек, сыночек мой…

Потом огляделся. Тихо. Никого. Над родником приметил бугорок, взял оставленную ему лопату и стал копать могилку. Быстро поддавалась мягкая земля. Принес родниковой воды, умыл мальчику лицо и расчесал его кудряшки. Снял с себя нательную рубаху, распорол по швам и завернул в нее маленькое, словно выточенное тельце.

— Прощай, сынок…

Махор закрыл ему глаза. Осторожно, будто боясь уронить, опустил малютку в могилу. Что-то показалось ему не так; сиял кепку, свернул ее вдвое, сунул под голову покойника. И снова послышался ему детский лепет: «Не надо! Не надо!»

Вот и готова могилка. Маленький желтый бугорок на великой и теплой земле. Махор поднялся и пошел в березняк. Он выкопал курчавую березку с еще не побелевшим стволом, принес и посадил на могилку. Становилось прохладно. Махор застегнул пиджак и сел рядом с могилкой. Эта жестокая, противоестественная смерть невинного мальчика все глубже проникала в его сердце, приближая к разрешению большого, мучительного для него вопроса. Почему он допустил это? Разве ему не было раньше ясно, откуда исходит зло? Человек, убивший невинного, носит по закону предков печать Каина. Кто смоет с него клеймо?

«Нет, я не убивал! Не я, не я…» — «И ты убийца… И ты! Ты причастен к этому, — шептал ему голос сердца. — Ты — жалкая, трусливая тварь».

Махор ясно видел себя проклятым, обреченным. Печать Каина, до сих пор неясная для него, раскрылась теперь. Поздно понял он, что без света нет тьмы, без ненависти — любви. И гнев, закипающий в нем, возрастал до небывалой ярости против тех, кто убил ребенка.

Потом он долго копал могилу для «миленькой бабушки». Перед тем, как опустить ее в землю, вытер кровь на худой руке.