Родной очаг

Фрося припала лицом к груди учителя, совершенно одеревеневшего. Вот уже, что-то бормоча, и Павло с Захаром ушли, в хате повисла трепещущая, как паутина, тишина. Лавровишня боялся пошевелиться и слово молвить. Волосы Фроси пахли чебрецовым привольем, чадом полыни. Хотелось обнять ее за плечи, прижать, однако он переборол минутное желание.

Ласточка ударилась в окно, и тугой звук удара пробудил женщину. Она словно сжалась от того, что случилось недавно.

— Вы не думайте, сердце у меня не злое… — Принялась прибирать посуду со стола и складывать в цинковый таз на лавке.

Лавровишня не сводил глаз с ее пышных с легкой рыжинкой волос.

— Пусть себе идут, пусть наберутся ума-разума… Вы не думайте, я вас не гоню. Побудьте, а то еще вернутся, от них всего можно ждать… Что вы тут, в Хвощевке, делаете?

— Рыбу ловлю в речке, вот и встретился с Павлом. — Приезжий учитель сам ухватился за свои слова — В полдень клева никакого не было, может, хоть к вечеру станет брать.

Выведя гостя за порог, стала в проеме дверей, словно в деревянной раме, смотрела, как он собирает рыболовные нехитрые снасти. Уже устала от гнева и слез, лицом по-весеннему засветилась.

— Так ждать, что на уху наловится?

— Вот к речке пойду — и спрошу у рыбы…

А рыба молчала. Речка утихомирилась, ветер уже не стриг пенные барашки волн, и поверхность зыбилась дрожащими оспинами-морщинами. Лавровишня и сам толком не мог понять, почему отправился на берег, а не на автобусную остановку, чтобы ехать домой. Присев на корточки, курил, и недавняя то ли свадьба, то ли сватовство вновь и вновь возникали в памяти. И неожиданно для самого себя оглянулся на тропинку в тальнике, будто снова надеялся услышать там веселый мужской голос, однако тальник молчал, изредка отзываясь короткими вспышками воробьиного щебета.

Вскоре рыба начала клевать, и Лавровишня опустил в садок зеркального подлещика, а за ним и сазана. За подлещиком и сазаном клюнуло несколько ершей, а затем довольно большая красноперка, и учитель обрадовался удаче, на которую уже перестал надеяться. Если бы тут, в Хвощевке, найти рыбные места, да если б место подкормить. И еще не успел додумать соблазнительной мысли, как на крючке уже трепетала верховодка.

Ветер улегся, оставив на лугу вытоптанное лежбище и до предельной прозрачности вымыв небо. Речка дышала свежо, и крадущиеся маленькие волны по-мышиному мягко шуршали у ног. Лавровишня, вспомнив про автобус и дорогу до райцентра, вытащил садок из воды — и рыба забилась, разбрызгивая капли, пахнувшие илом, роголистником и слизью.

Бузиновой улочкой рыжий Валерка и чернявый Юрко вели на налыгаче теленка с пастбища. Теленок посвечивал белым пятнышком-цветком на лбу. Остановились мимоходом в пахучей бузине, и теленок заслюнявленными губами потянулся к рыбе в садке, хрипло перхнул, а хлопцы дружно засмеялись твердыми, как недоспевшие яблоки, басками.

— С пастбища? — спросил Лавровишня. А так как теленок испугался, то и сам взялся за налыгач. — Втроем удержим, а? Или, может, вы несите рыбу, а я теленка поведу…

Хлопцы послушно взяли удочку, рыбу в мешочек со всякими припасами, а Лавровишня вел на веревке рябого теленка, который то и дело упирался в землю гнутыми хворостинками-ногами.

— Ты гляди какой, — бубнил Лавровишня, — безрогий, а хвостом крутит, словно рогатый. Скрутили бы тебе рога, да где их взять, правда, хлопцы?

Далеко в предвечерних сумерках, горчивших крапивой, в плоском овраге на фоне потемневших дубов сверкнуло пригасшее зеркало цинковой кровли. Над зеленым разливом молодой картошки тихонькими огнями мерцали подсолнухи. Хлопцы украдкой переговаривались за спиной чужого дядьки, и их неокрепшие баски поскрипывали, как недозревшие яблоки. На мгновение Лавровишня почувствовал в душе легкую и сладкую уверенность, будто возвращается домой, где его ждет семейный уют.

Фроська, повязанная белой косынкой, из-под которой вились гречнево-коричневые волосы, стояла на пороге и смотрела из-под козырька ладони, как они приближаются бузиновым руслом улочки ко двору…

В СТЕПИ НА СТАНЦИОННОЙ ОКОЛИЦЕ

Перед застывшей зеленой волной лесопосадки, что тянется вдоль железнодорожного полотна, теснятся в летнем тенечке вагончики. Неподвижные колеса упираются в низко запавшие рельсы. Эти вагончики приспособлены не для езды, а для жилья, и рельсы — вместо фундамента: чтобы надежно держали на своих стальных жилах низку вагончиков. Между ними сушится белье, в окошках красочными картинками — цветы в горшках, там и сям виднеются клетки с кроликами или курами, из железной будки слышится свиное хрюканье, а неподалеку плачет младенец. Рядом торчит графически четкая арматура электросиловой подстанции.

— Тут когда-то было чистое поле, — говорит Кужильный, оглядываясь вокруг, и лобастая его голова поворачивается, словно радар.

Мимо вагончиков и подстанции выходим к территории огромного крупзавода, который вздымается в небеса большими и маленькими серыми строениями. Сюда, от станции, ведет железнодорожная ветка, две железные полосы, заросшие пыльными полынью, репейником и чередой.

Чернокожий, словно дегтем вымазанный, дядько Стах, что идет с нами по солнечной станционной околице, останавливается между блестящими, как разлитая ртуть, рельсами и тычет костлявым пальцем в шпалу, забрызганную маслом.

— Вот тут… Вот тут Данило Продан сложил голову…

— Сложил голову? — спрашивает Кужильный, заглядывая в бездонную кладовую памяти. — Какой Данило?.. Сын Максима?

— Сын Максима Продана, — шевелит похожими на пиявку губами дядько Стах, а костлявый палец все еще указывает на шпалу. — Ночью вдвоем с напарником вели паровоз. Ты, говорит напарнику, подожди меня возле заводских ворот, а я немного пройдусь, — что-то голова разламывается. Напарник ждет, а Данила нет. Посвистел свистком, а Данила нет. Напарник от завода пошел пешком по шпалам вот сюда, а тут Данило лежит, только без головы. Где твоя голова, закричал напарник. Это с перепугу сначала голову не увидел, а голова тут и лежала. Он сам ее и отрезал, когда Данило спустился с паровоза и голову под колеса сунул. Вот и свисти теперь и зови… Да разве дозовешься…

Небо от зноя выгоревшее, полынное; копенки облаков растряслись истлевшей голубой соломой; железнодорожная ветка, где мы стоим на шпалах, бежит через поле в лес, что за крупзаводом, тонет там в темной чаще.

— Да кто ж это выдержит на себе паровоз! — странными словами отзывается Кужильный. — Даже машинист… Чего это он голову сложил?

— Из-за жинки своей, — говорит дядько Стах.

— А в жинке какая причина?

— Призналась, что другой у нее есть… Вот Данило и сложил голову.

В тишине станционной околицы лишь кузнечики стрекочут, пронизывая воздух струями-очередями колючих песен. Шпалы пышут сухим теплом, пахнут древесиной, разят мазутом, — и совсем не верится в правдивость того, о чем рассказал дядько Стах.

— Женщины уж такие, — роняет потемневший лицом Кужильный.

— Да, женщины такие, — соглашается дядько Стах. — А Данило Продан вот такой — без головы.

— Ну, люби, люби, коли любится, — как-то странно вздрагивает-прыскает в гневе губами Кужильный. — Но хоть не признавайся, коли уж любится… Э-э, нет, Данило любил сильнее…