Рокки, последний берег
Шрифт:
Был как бы момент колебания, в течение которого экран оставался серым, очевидно, внутренняя программа Мака пыталась локализовать системную папку. Прошло несколько секунд, и появилась белая надпись на черном фоне на английском, французском, немецком и китайском: «Пожалуйста, перезагрузите компьютер. Удерживайте клавишу перезагрузки несколько секунд или нажмите на кнопку запуска». Фред не поддался панике. Это попросту означало, что MacOS 13 Ventura был снесен магнитной бурей. Это было досадно, очень досадно. Но не смертельно. Если работает BIOS, Фред может попробовать загрузиться как единственный пользователь, что даст ему доступ к командам операционной системы UNIX. Он выключил компьютер и включил его, нажав одновременно клавиши «Command» и «S»: такая комбинация клавишей запускала процедуру. Через пару минут он
По экрану побежала информация, закончившись строчкой: «localhost:/root#».
Фред был достаточно хорошо знаком с UNIX и знал, что делать. Он ввел команду: «/sbin/fsck — fy». Это означало «File System Consistency Check», команду проверки совместимости файлов. Компьютер пару минут подумал, строчки информации резво забегали по экрану, пока не появилось: «*****FILE SYSTEM WAS MODIFIED****** — системный файл изменен. BIOS действительно столкнулся с проблемой в системных файлах. Фред повторил операцию несколько раз, надеясь, что от этого что-нибудь изменится.
Но ничего не изменилось.
MacOS, похоже, сдох.
Это уже была проблема, ведь чтобы использовать программное обеспечение Disk Drill для восстановления стертых данных, нужно было запустить MacOS.
Фред прижал ладони к глазам. Глубоко вдохнул, сознавая, что поддаваться панике бессмысленно. Если на жестких дисках осталась информация, должен быть способ до нее добраться. На миг ему подумалось, что, разобрав диски один за другим и рассмотрев платы под электронным микроскопом, он смог бы восстановить последовательность I и О и потом переписать ее на чистый диск от руки с помощью магнита.
Но у него не было электронного микроскопа.
И главное, эта работа потребовала бы миллионы лет.
Внезапно он вспомнил: есть другое решение. Он может запустить стандартный UNIX, чтобы попытаться локализовать стертые файлы. Он это знал. Как-то раз, когда полетел один сервер в «Мнемозине», Лора показала этот прием, хотела его поразить. Если действовать через команду UNIX, ему не нужно будет приложение Disk Drill, а стало быть, не нужен MacOS.
Но что бишь это за команда?
Что-то совсем простое…
Всего несколько символов.
Он мучительно вспоминал…
Как трудно бывает копаться в собственной памяти. Воспоминания — птицы в тумане, мимолетные, неуловимые и нематериальные.
Как вызвать их в памяти? Может быть, вспомнив места, где они родились?
Он не открывал глаз, ему нужен был покой, нужна была тишина.
Он мысленно перенесся во время до конца света, когда он еще был богатым человеком и имел вес, когда вел свою компанию, как ведут армию в бой. Всплыли образы, нечеткие, несколько серых штрихов в белизне. Он увидел руки — руки Лоры. Пальцы молодой женщины порхали по клавиатуре, легкие, как стадо ланей, бегущих к водопою. Это было однажды утром в офисе «Мнемозины». Ох, как же он любил его, этот офис! Этот просторный опен-спейс, наводивший посетителей на мысли об успехе стартапов Силиконовой долины. Этот офис, которым он так гордился, был архитектурным воплощением его социальных и профессиональных достижений, из крепких, надежных, мужественных материалов: дерева, бетона, стали. В холле, посреди прямоугольника из синего камня, окруженного рвом с несколькими сантиметрами воды, возвышался великолепный гинкго билоба, восточное дерево, символ вечности и богатства, чье присутствие здесь было знаком силы и власти человеческого ума над всем живым, более того — силы ума Фреда. Ум дал ему состояние, а состояние давало ему право на все! Посадить гинкго билоба посреди офиса, летать частными самолетами на небольшие расстояния, иметь роскошные машины, обогревать бассейн зимой и летом, выбрасывать хлеб, и не только. Он знал, что, если бы так делали все, мир рухнул бы еще быстрее, климатические изменения происходили бы еще резче… но все так не делали. Все не настолько богаты, как он, и он мог на все наплевать, деньги давали ему и это право, самое чудесное, самое абсолютное из всех прав: на все наплевать.
В его воспоминании пальцы Лоры писали: «foremost-w…» И было что-то еще. Символы почти читались на дрожащей поверхности его памяти. Темные буквы выделялись на экране с белыми пикселями.
Он сосредоточился.
Картинка стала четче.
И
когда Фред уже начал различать буквы, чей-то голос, совсем близко, обратился к нему:— У меня в телефоне ничего нет, вся музыка испарилась. И в компе тоже ничего!
Фред поднял голову. Перед ним стоял сын. Он не сразу нашелся что ответить, оцепенев от неожиданности: Александр не разговаривал с ним уже несколько недель, а может, и больше. Наконец Фред ответил:
— Э-э… да… Все полетело. Была… вспышка на солнце… Полярное сияние… И стерло все с жестких дисков… То есть нет, не стерло… Я хочу сказать… Я как раз пытаюсь…
— Сколько времени?
Голос у Александра был резкий, он рубил, как сабля, обрушивался на голову отца, будто сын был кельтским воином, убивающим раба.
— Не знаю… Я должен запустить программу восстановления данных и…
Александр смотрел враждебно.
И тут произошло нечто странное.
Птица воспоминаний, по-прежнему парившая в его сознании с тех пор, как он принялся за поиски команды UNIX, набрала высоту и описала круг над темным перистым облаком, распустившим свои волокна в верхних слоях атмосферы.
Это были воспоминания более далекие, более глубокие, более существенные, чем порхающие по клавиатуре Лорины пальцы.
Фред вспомнил рождение сына.
Он мысленно увидел себя девятнадцать лет назад, четырнадцатого декабря, в семь часов сорок минут утра. За окном родовой палаты еще темно, как в подвале. Электрический свет фонарей освещает припаркованные машины, их ветровые стекла покрыты инеем, как холодильники изнутри. Под навесом остановки бледные силуэты ждут автобуса, который все не идет. Фред вспомнил, как ему подумалось, что никогда его детям не придется вот так ждать на холоде. Что теплая, комфортабельная машина всегда будет к их услугам и отвезет, куда нужно.
Что для этого-то он и работал так много: чтобы уберечь свою семью.
Как он был горд в тот день: его первенец, его первый сын, младенец с аспидного цвета глазами и запахом свежего яичного белка. Фред видел, как сын вышел из чрева Элен; гинеколог дал ему ножницы и предложил перерезать пуповину. Он не сразу решился, боясь причинить боль жене или сыну, ведь эта пуповина была их частью. Но все же повиновался. Он никогда не забудет это странное ощущение — как будто резал кусок сырого мяса. С одной стороны, это оно и было, просто мясо, но с другой — нечто гораздо большее, жест столь символический и эмоциональный, что он, Фред, человек, признававший лишь цифры и труд, расплакался. Любовь накрыла его высокой волной. Ему много говорили о любви к своим детям, но он, пока не взял на руки Александра, три кило шестьсот, пятьдесят два сантиметра, никогда не осознавал ее в полной мере. Это была любовь необузданная, всепоглощающая, он убил бы без колебаний, чтобы защитить этого ребенка, он пожертвовал бы для него своим бизнесом, своей женой, своими глазами, да что там, своей жизнью, если бы потребовалось. Чувство было неожиданное, упоительное, и Фред, зная, что противиться бесполезно, отдался ему. Своим разумом инженера он постиг, что некий очень мощный процесс запустился в его сознании, это был моментальный и полный апгрейд его системы эксплуатации, и новая программа навсегда изменила его отношения с миром.
Сегодня тот младенчик со сжатыми кулачками, шелковистой кожей и ножками не больше наперстков еще был с ним, но жизнь, время, события превратили его в молчаливого юношу, в котором абсолютно все — поведение, взгляд, голос — выдавало ненависть к отцу, темную и глубокую, как угольная шахта.
Фред мог так много ему сказать, начиная с того, что все его свершения, все его решения, даже те, о которых он сегодня жалел, были приняты, чтобы защитить детей и семью. Но он знал, что не скажет, он уже пробовал, но не сумел подобрать слова, они звучали фальшиво и были превратно истолкованы.
И это всегда плохо заканчивалось.
Сегодня, сейчас, в этом кабинете ему хотелось встать, обнять сына, вдохнуть его запах, оплакать ошибки прошлого, вместе с ним пролить слезы, которые смоют все, раз и навсегда, и в которых они вновь обретут друг друга, такие же слезы, как те, что он пролил в родовой палате девятнадцать лет назад.
Александр вышел из кабинета, не сказав ни слова, и Фред остался один перед экраном Мака.
Гнетущее ощущение одиночества словно выкачало из комнаты кислород.