Рокки, последний берег
Шрифт:
Что касается питания, служащим было разрешено пользоваться кладовыми, но, во-первых, они должны были записывать в специально заведенную для этого тетрадь все, что взяли, во-вторых, не могли брать все, что хочется. Они не имели права на деликатесы (для Фреда это само собой разумелось, деликатесы — роскошь, которая полагается только семье): мраморная говядина; омары; крабы; раки; икра; индейка; красная рыба; трюфели; итальянские, корсиканские и испанские колбасные изделия в вакуумной упаковке были запрещены. Разумеется, алкоголь тоже был под запретом для служащих. Фред не хотел, чтобы люди, которых он считал несведущими в тонком искусстве винопития, пользовались его погребами, и тем более не хотел делиться своими бутылками виски, водки, рома и всевозможных ликеров. Фред объяснил Элен, что служащие — выходцы из бедных стран, где алкоголизм — настоящий бич; связь между пьянством и нищетой, по его мнению, давно не требовала доказательств, и он считал в каком-то смысле своим долгом защитить Иду и Марко
Прошло время.
Дни складывались в недели, и восторг первых дней слегка пошел на убыль. Атмосфера по-прежнему царила приятная, но, по мере того как становились реже новости из внешнего мира, сомнение мало-помалу поселилось в сердце Элен, точно грозная тень стервятника, парящего в весеннем небе.
А что, если в конечном счете ничего не уладится? — нашептывало ей сомнение. Что, если мир на самом деле канет во мрак и это временное убежище станет окончательным? Что, если здесь, вдали от всего, вырастут твои дети — без будущего, без перспектив, без надежд, погрязнув в череде дней, неотличимых один от другого, похожих на бесконечное отражение в поставленных друг против друга зеркалах? Что, если на этих нескольких квадратных километрах ты так и состаришься — медленно, сединка за сединкой, морщинка за морщинкой, а муж будет твоим последним спутником, его тело — последним телом, его член — последним членом, и нет больше никакой надежды? — как будто спрашивал ее стервятник. Она часто об этом думала с наступлением ночи. В эти часы, когда сознание балансирует между бодрствованием и сном, страх скручивал ей желудок, и она не могла противиться натиску нескончаемого потока вопросов. Лежа в темноте, в обществе одного только нечистого дыхания Фреда, она ворочалась с боку на бок, силясь убедить себя, что эта штука, сверлящая ей мозг, — не что иное, как симптом иррациональной паники. Она пыталась глубоко дышать, вдыхать через нос, выдыхать через рот, как учил ее коуч по медитации в полном сознании. Когда усталости и дыхательных упражнений не хватало, она вставала и шла к аптечному шкафчику за таблеткой ксанакса. Принимать его она начала через несколько недель после приезда. Паника накатывала и отступала, почти забывалась днем, но Элен чувствовала, что она подстерегает ее, точно насекомое, выжидая подходящего момента, и выползает ночью из расселин сознания. Поначалу было трудно ее распознать. Она принимала симптомы паники за стресс, связанный с переменами, тревогу за родителей. Но это чувство было глубже. И упорнее. Рыло и рыло свою нору. Она, всегда хорошо спавшая, просыпалась в неурочные часы с бешено колотящимся сердцем, мокрая от испарины, и усталость от разбитых ночей сопровождала ее потом весь день, как болезнь, приводя к полной потере трудоспособности. Наконец однажды вечером Элен приняла маленькую белую таблетку.
Прежде она никогда не пила анксиолитиков, даже презирала тех, кто ими спасался, она ведь всегда считала, что одной только силой характера может одолеть все душевные терзания и тревоги, что выгорание и депрессия — это для слабаков. Приняв впервые эту таблетку, она думала, что это только один раз, просто чтобы хорошо выспаться и быть в форме завтра. Четверть грамма алпразолама, действующего вещества ксанакса, действительно сработала. Через несколько минут, запив таблетку глотком воды, Элен почувствовала, что тугие узлы в животе ослабили свою хватку, а метавшиеся в голове мрачные мысли растворились, как щепотка соли в ванне с теплой водой. Она решила, что готово дело, проблема снята. Но на следующую ночь все началось сызнова, и на этот раз ей понадобилось меньше времени, чтобы решиться принять ксанакс. А потом она уже приняла таблетку, перед тем как лечь. Это вошло в привычку: почувствовав, что теряет контроль над мыслями, что насекомые выползают из щелей и кишат в голове, она принимала таблетку. Она не считала это слабостью, просто хотела быть в форме, чтобы поддерживать общее благополучие в доме.
А потом она приняла ксанакс с утра. Сразу, как только встала. Потому что так дни проходили спокойнее, грусть была не такой глубокой, гнев не таким жгучим, разочарование не таким острым.
А потом она приняла еще одну таблетку днем, чтобы продлить действие утренней, которая, в свою очередь, продлевала действие вечерней. Все это напоминало детский хоровод, таблетка шла за таблеткой, каждая подавала свою химическую ручку следующей, чтобы счастье, или его видимость, никогда не кончалось.
А потом однажды не стало новостей. Теле- и радиоканалы перестали работать, новостная лента газет не пополнялась. Некоторое время еще висели титульные страницы, «Фигаро», «Либерасьон», «Монд», «Ле Пуэн» «Экспресс», «Нувель Обсерватер», «Ле Паризьен», «Ле Суар», застывшие во времени, показывали все более устаревшую информацию, как будто все редакции опустели.
Потом и эти страницы исчезли, к ним попросту не было доступа, на экране высвечивалась ошибка 404, означающая несуществующий линк. Chat-GPT безмолвствовал, серверы основных
социальных сетей тоже больше не работали. Миллиарды профилей, бородатых анекдотов, фотографий котят, фотографий с каникул, селфи, всевозможных статусов, точек зрения, публичных признаний в любви, цветистой брани, теорий заговора, дикпиков, молений и угроз сгинули навеки в абсолютной пустоте цифрового небытия. Испарилось большое бинарное облако вследствие отключения микропроцессоров за отсутствием электрического питания.Некоторые блогеры и блогерши, укрывшиеся в более-менее безопасных зонах, еще кое-что выкладывали на местные серверы, адресами которых успели поделиться, пока работали социальные сети.
Была, например, Калутика (имя, позаимствованное из манги Rebirth), которая представлялась кореянкой, цифровой художницей двадцати пяти лет из Чинджу (провинция Кёнсан-Намдо). В своем блоге на английском и корейском под названием «Дневник сумерек» (Twilight Diary / hwanghon-ui ilgi) она в задушевном и поэтичном стиле излагала, как в ее городе ввели карантин, беспощадный, но, увы, бесполезный. Выходить на улицу было запрещено, и, запертая в своей квартирке на двадцати квадратных метрах, на тридцать первом этаже жилой многоэтажки, она писала эфемерные автопортреты на запотевшем стекле единственного окна. Она фотографировала их своим Fuji X100V и ретушировала потом на фотошопе, внося шаманские мотивы, свойственные корейским погребальным традициям. Эти произведения она сопровождала текстами — сиджо, стихотворной формой, близкой к японскому хокку.
День Заднем Улицы Где бродит только смерть Дождь Льет Равнодушный Как прощай Черно Это глаз птицы Черно Что остается После конца.Потом был текст подлиннее:
Я не знаю, что происходит. Армия покинула город. Этой ночью я слышала взрывы, и небо за рекой стало оранжевым. Я решила, что это пожары. А потом, в середине ночи, в мою дверь постучали, это был Соджун, мой сосед, студент факультета информатики. До сих пор мы с ним никогда не разговаривали. Он похож на Хван Ин Ёпа в сериале «Истинная красота». Когда я открыла дверь, Соджун расплакался. Он весь дрожал. Его тренировочные брюки были порваны. Ботинки все в золе.
— Они сжигают людей. Даже тех, кто еще не умер. Они сжигают больных! Их собирают на стадионе. Обливают бензином с вертолетов и поджигают! Я видел это! Я видел!
— Неправда! — сказала я. — Этого не может быть! На Севере еще могли бы, но не в Южной Корее!
— Правда! Я сам видел. Это безумие! Все сошли сума!
Сказав это, он ушел. Назавтра я пошла проведать Соджуна, но его не было. Теперь я во всем доме совсем одна. Уже несколько дней не раздавали пайки. У меня осталось немного риса. Потом не будет ничего. Я уподоблюсь теням, что выходят из темноты и пробираются вдоль стен, как звери. Я буду рыться в помойке. Мне так одиноко.
Была еще W@lter#Hirsh из Новой Зеландии, трансгендер, активный борец за права своего меньшинства. До исчезновения «Твиттера» у нее/него было около полутора миллионов подписчиков, чьи сердца он/она завоевал/а, борясь против толп трансфобов в пору своего превращения в мужчиноженщину. В прежнем мире у нее/него имелся аккаунт и в другой соцсети и более семи миллионов подписчиков (их он/она завоевал/а, когда Ники Минаж и Дуэйн Джонсон поделились некоторыми ее/ его постами в своих историях). На собственном сайте под названием «Documenting the apocalypse»
W@lter#Hirsh постил/а снимки, сделанные смартфоном в Окленде и его окрестностях. Кадры сопровождались минимумом текста: место, время, краткое описание.
Фотография с улицы Олбани. 07:15.
Улица пуста. На тротуарах у подъездов домов лежат тела в черных пластиковых мешках. В кадр их попало порядка сотни, но на всей улице наверняка гораздо больше. В правом углу можно различить мусоровоз. Фигуры в белых комбинезонах и противогазах бросают труп в кузов.
W@lter#Hirsh пишет: «По всей вероятности, местные жители, умершие ночью (?) и вынесенные близкими;(?). Их отвезут в братские могилы и сожгут (?)».