Роксана. Детство

— Тебя поэтому Санкой зовут? — шмыгнул носом и растёр сопли рукавом по щеке подшубный сосед.

— Моё имя Р-р-роксана! — раскатистое «р» я подчеркнула специально. — Бабушка зовёт Ксана, а остальные просто буквы не выговаривают.

— Ксана? Тоже так буду ааить, — пообещал собеседник.

— А тебя как зовут?

— Митька. Баатика Фолом.

— Фрол?

— Ага. Фол. У меня ещё сеста есть, но она уже большая. Её замуж скоо возьмут.

Так мы и беседовали обо всём и ни о чём в ожидании сборщиков травы. Малыш, гордясь тем, что его слушают, выдал столько информации о жителях деревни, что специально не узнаешь. Теперь бы её запомнить, дешифровать и разложить в памяти по файлам, чтобы при случае воспользоваться можно было.

— Вот, смотри. Хватит?

Запыхавшиеся от усердия должники поставили к моему брёвнышку три полные корзинки травы. Будет нам с Глафирой и работа — перебрать, промыть, обсушить — и еда.

— Спасибо, молодые люди, — чинно поблагодарила я мальчишек.

— Сказку скажешь? — строго спросил старший.

— Скажу. Только она длинная. Так и будете стоять?

Невесть откуда прикатили пиленые брёвнышки, поставили на попа, сели. Ждут.

Пока парнишек не было, я думала, что же им такого рассказать? Ну не «Колобок» же в самом деле. И вспомнила гайдаровского Мальчиша-Кибальчиша. Понятно, что многое из этой сказки в данный момент неактуально и непонятно, но кто мне мешает её переделать на современные реалии?

— В некотором царстве, в некотором государстве жил-был мальчиш по прозванию Кибальчиш. Жил он с отцом и старшим братом, а матери у них не было. Хорошо жили, дружно. Отец поле пахал, старший сын рожь сеял, отец траву косил, старший сын сушил да в стога складывал. А мальчиш то отцу обед в поле отнесёт, то с братом сено ворошит, то на возу едет, то с друзьями своими, такими же мальчишами, играет. Хорошо жилось мальчишу. Но однажды вечером вышел он на крыльцо, смотрит вокруг и кажется ему, что всё так, да не так. Дымом тянет, металлом звякает. И сказал он об этом отцу. Тот только по голове сына потрепал и ответил: «Спи, не грусти. Дымом с полей тянет — то пастухи коней в ночное погнали да костры жгут, гром то за лесом гремит, а не металлом бряцает». Послушался Кибальчиш отца и спать лег. А ночью проснулся от крика. Выглянул в окно и увидел всадника на вороном коне. Форма на нём новая, яркая, на боку сабля вострая, на голове картуз с козырьком лаковым. Встал всадник в стременах и закричал: «Эй! Вставайте, люди добрые! Пришла беда откуда не ждали. Напали на нашу землю вороги лютые. Скачут гонцы быстрые за армией царя-батюшки, но рубежи удержать некому». Взял тогда отец мальчиша свою верную саблю, обнял сыновей и сказал им: «Густо я сеял, видно, вам щедрый урожай собирать придётся. Живите, сыны, дружно!». Сказал так и ушёл вместе с другими отцами. День проходит, второй закончился, а нет никаких известий от отцов, на войну ушедших. И вот ночью опять проснулся Кибальчиш от крика на улице. Глянул в окно, а там тот же всадник. Только лошадь его запылилась, устала и едва дышит. Сам он в форме обожжённой и порваной, картуз потерял где-то, сабля погнулась, и рука у него раненая на перевязи. «Эй! Вставайте, люди добрые! Бьются за землю родимую отцы ваши, но мало их осталось, а враг силён. Скоро уже должна подойти армия царя-батюшки, но некому рубежи держать». Сказал так и упал на шею своего коня. Встал тогда старший брат, обнял Кибальчиша и сказал ему: «Щи в котле, каравай на столе, вода в ключах, а голова на плечах. Живи, брат, а меня уж не поминай лихом». Взял пику свою и ушёл с такими же парнями ворога бить. И опять мальчиш с друзьями ждали вестей, но никто не знал ничего. Только всадник один проскакал по дороге, остановился у плетня и попросил воды напиться, взял ковш со студёной водицей и сказал: «Эх, если бы ещё немного продержались наши рубежи. Вот-вот уже армия подойдёт!». Сказал так и ускакал ворогов бить. И вот опять ночью проснулся мальчиш от крика. Выглянул в окно, а там тот же гонец, но уже без коня — пал его верный товарищ, и без сабли вострой — сломалась сабля, и мундира на нём нет — порвался мундир. Да и сам едва на ногах стоит. Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой земле. «Эй! Вставайте, кто ещё может. Совсем близко армия, да некому рубеж защитить», — сказал так и упал у забора. Но никто не отозвался. Один только старый дед, которому в обед сто лет исполнилось, вышел на крыльцо. Хотел саблю нацепить, да сил не хватило. Хотел пику взять, да не удержал — стар больно. Выскочил тогда на улицу мальчиш Кибальчиш и закричал во всё горло: «Эй, мальчиши-малыши, если мы будем дожидаться, то вороги придут и нас всех в полон уведут. И матерей наших, и сестёр, и нас самих служить им заставят». Повыскакивали тогда друзья-приятели Кибальчиша из домов да из-за печей. Кто в окно выпрыгнул, чтобы мать не удержала, кто через огород сиганул. Собрались и пошли они ворога воевать. Малы, но хитры мальчиши. Где мост подпилят, где склад подожгут, где коней разгонят, где еду испортят. Пусть не саблями машут, но вреда немало приносят. И закричал тогда главный ворог: «Мы отцов и братьев побили, почему же не можем справиться с мальчишами?». «Хитры они да изворотливы, ваша милость — докладывают ему генералы. — Трудно мелких поймать, потому что командует ими самый ловкий и неуловимый мальчиш по прозванию Кибальчиш». «Изловите мне этого мальчиша!» — закричал самый главный ворог. Но ничего не смогли сделать генералы. Мальчишки не поддались им. А тут и армия царская подоспела. И прогнали они ворогов от рубежей далеко-далёко. Мальчиши вернулись в свои сёла и деревни, к матерям и сёстрам. Стали расти-вырастать да жить-поживать, родную землю любить и от ворогов защищать. — Я выдохнула напряжение и добавила: — Тут и сказочке конец, а кто слушал — молодец!

Не стала я рассказывать авторское окончание патриотической сказки. И так сурово получилось: отцы и братья до единого полегли. Пусть хоть мальчишки живы останутся. Но и без пафосного героического конца слушатели мои были в восторге. Сказка-то о таких же, как они, мальчишках. Ой, будь их воля и хоть какая-нибудь войнушка поблизости, сейчас бы пошли ворогов голыми руками рвать.

Встали разом и поклонились в пояс, рукой земли коснувшись.

— Спасибо тебе, Роксана, за такое сказание славное, — явно подражая взрослым, поблагодарил старший. Вот как его зовут? Спросить, что ли… Неудобно — он моё имя знает и не переврал даже, а я только улыбаюсь.

— Ксаночка, сколько кавалеров тут к тебе набежало! — удивилась Глафира, выйдя из избушки.

Пока принимала солнечные ванны, рассмотрела снаружи наше неказистое жилище. Не землянка, но и не светлица. Почерневший от времени сруб, растрёпанная соломенная крыша, малюсенькие окошки, затянутые не то промасленной тканью, не то бычьим пузырём. Ещё и ставни имеются, должно быть, для пущего тепла в холода закрывали. Покосившееся крыльцо в две ступеньки. Сеней нет. С улицы сразу в дом входишь. Трубы нет, но я ещё внутри поняла, что топят по-чёрному. Скворечник, символизирующий удобства, в конце огорода. Правда, бабка меня на ведёрко поганое высаживает, да и сама им пользуется, а потом уносит.

Дикость!

Мой практичный ум, отмечая каждую деталь, сразу же начинал искать варианты изменения и улучшения. Начиная с самых фантастических — провести водопровод и канализацию — до вполне реальных и малозатратных. Надо бы разжиться бумагой и карандашом, чтобы идеи записывать. А то тут столько новых впечатлений, что заблудится хорошая мысль среди эмоций, вспоминай потом, о чём думала.

Интересно, а писать я, в смысле девочка моя, уже умела? А то доведу опекуншу свою способностями, невесть откуда взявшимися, до инфаркта. Только этого мне не хватало. Пусть живет долго и счастливо.

— Молодые люди, Роксане пора отдыхать, — взяла меня на руки бабушка. — А вы ступайте по своим делам.

— Нет! Пусть корзинки в дом занесут, — распорядилась я из последних сил.

Что-то переоценила себя. Пока опекунша не подошла, держалась как-то, а тут прям глаза закрываются и рукой двинуть не могу.

— Вот и ладно, вот и поспи. А я потолок обмела — оно и правда получше стало. Сейчас обед приготовлю… — ворковала Глафира, разматывая шубу, снимая с меня платок и укладывая на мягкое сено, что так пряно пахнет разнотравьем.

— Траву… траву разбери, проснусь, щи приготовим, — то ли сказала, то ли подумала я, проваливаясь в сон.

— Спи уже, птичка неугомонная, — тёплые губы коснулись моей щеки.

Бабушка… надо же. Оказывается, я уже забыла, как это приятно, когда тебя любят просто за то, что ты есть.

Глава 3

Проснулась опять под звон посуды. Только на сей раз упало что-то металлическое.

— Ба? — высунула нос из-под пушистого воротника.

— Разбудила, детка? Неловкая я у тебя, Ксаночка, — виновато призналась опекунша. — Хотела кучу хлама за очагом разобрать, да вот…

— Я уже выспалась. А что там… в хламе? — вдруг что-то нужное есть, а бабка по рассеянности или незнанию в мусор выбросит.

— Хлам он и есть хлам, — отмахнулась Глафира. — Ты скажи, трава нам зачем? Сорняки какие-то.

— Мы сейчас суп полезный варить будем, — завозилась я, желая сесть. Надо же, получилось. Так дня три-четыре, и я ходить начну. — Бабушка, у нас картошка есть?

Опекунша отбросила с короба, стоящего у стены, мешок, и всмотрелась в содержимое.

— Есть тут что-то. Смотри сама, — она извлекла на стол три небольших сморщенных картофелиныи, покрытые белёсыми ростками, крупную морковь, горсть мелкого лука и две чахлые свёклы.

Живём!

Попросила, чтобы опекунша пересадила меня к столу. Стол у окна, и свет, пусть и из матовых квадратиков, но получше, чем в моём углу. Лежать уже невмочь, да и помогу — вот хоть траву перебрать.

Пока Глафира мыла и чистила овощи — свёклу не режь, мы её на ночь в печь в угли закопаем, а утром салат сделаем, — я на три кучки раскладывала дары пацанского спора. Больше всего было крапивы. Чуток черемши и несколько десятков мелких и жутко кислых листиков щавеля.

— Вот это, — я отодвинула черемшу, — мы завтра с печёной свёклой порежем, посолим, заправим — постное масло есть? — вот маслицем и заправим. Из этого, — я смешала в одну кучу щавель и часть крапивы, — щи сварим. А из оставшейся крапивы отвар сделаем и волосы прополощем после мытья.

Женщина опустила нож, уставилась на меня непонимающим скорбным взглядом и жалобно спросила:

— Роксаночка, детка, откуда ты всё это знаешь?

Глядя самым честным и светлым взглядом, что могла изобразить, я твёрдо ответила: