Роман без конца. С чего начинается творчество
Шрифт:
Видя, как Стасик прямо у меня на виду без стеснения побеждает мою Ершову, бьет ее словами, а она от него терпит любую гадость, почитая за остроумие, я вынужден радоваться и чуть ли не аплодировать ему, поскольку являюсь заложником собственных слов. Мне же все по фигу! А он то ли не понимает, что причиняет мне боль, то ли отлично понимает, но его и это возбуждает тоже. Однако мое восхищение другом сильнее любых обид, которые приходится терпеть от него. Ощущение собственной наивности (необразованности) надолго застревает в душе, но я его вытесняю из сознания. Подменяю местоимение «Я» местоимением «Мы» («Мы со Стасиком»). Мы со Стасиком веселые, остроумные, над всеми смеемся, у нас – приключения! На самом деле приключения – у Стасика. Во дворе – с Угловой, потом в классе – с Печенкиной, дальше будут другие. Да он еще привирает.
Вскоре родители Стасика возвращаются на историческую родину, в Одессу, и сам он – туда же. Собирается поступать в папин институт, где протекция имеется, оставив здесь, в Горьком, столь расстроенных его отъездом друзей – меня и Ершову, а я теперь должен «дружить» с Ершовой один. На пару со Стасиком было все же легче. Что говорить Ершовой при встречах о себе, понятия не имею. Да я ей, слава богу, и не слишком интересен. Ей больше нравится самой рассказывать – о себе, о своих поклонниках из числа маминых студентов. При этом вслед за мамой, она всех делит на людей «нашего» и «не нашего» круга. Меня она, кажется, тоже причисляет к своей свите. Надумала там себе чего-то, отвела мне какую-то роль. Этими «дружескими» прогулками я тягощусь, чувствую себя всякий раз не в своей тарелке, но что поделаешь? Назвался груздем, полезай в кузов раз за разом. Мы же друзья! Стать другом женщине, которая тебя отвергла как мужчину, что может быть унизительнее? Надо было сразу ее убить.
Схожусь ближе с Мишиным. Готовимся поступать в один институт, вместе учим билеты, решаем задачи. Перекур на балконе – строго по часам. Мишин пунктуален до занудства. Приходится попутно осваивать новую для себя науку – дипломатию. Сглаживать углы, не реагировать на резкие и прямые суждения упрямого Мишина, не отвечать ему в том же духе, уступать. И, удивительная вещь, «дипломатия» приносит плоды – Мишин перестает меня «бодать», делается мягче. С ним становится возможным нормально общаться, и уже реже хочется его прикончить, нежели на «заседаниях» «шахматного клуба».
Мишин молодец все-таки. Отчасти мне его жалко – один в поле воин. В отличие от меня, не занимался ни с какими репетиторами. Я – по физике. Математичка Гульнара у нас итак была – супер, правда характером – монстр, но, наверное, иначе не бывает. Никто над Тарасом не стоит, в попу не дует, не создает особые условия. Все сам, сам. Правда, и чести будет больше, коли поступит. Смог ли я бы так, без маминого нацеливания, не уверен.
Почему я выбрал технический вуз, Институт инженеров водного транспорта, сам не знаю. Интерес к технике исчерпал, кажется, еще на стадии детских конструкторов, которые дарил мне крестный, начальник моего отца в редакции и его близкий друг. Такие конструкторы еще достать надо было! Сосед Рома, сын дяди Жоры, четырьмя годами раньше сумел поступить в этот институт. Проходной балл там не слишком высок был – сумел набрать, хоть звезд с неба в школе не хватал, учился на «три» и «четыре». Я все же – на «четыре» и «пять». Ну, и Мишин сюда нацелился, и еще один наш одноклассник. Я – за компанию с ними, можно сказать. Иначе – в армию. Я не сильно ее боялся, армии, ведь совсем от нее все равно не отвертеться – только отсрочку на пять лет получить, но проникся маминым убеждением, что нужно получить высшее образование, и отнесся к подготовке серьезно.
В итоге подарил своей маме самый большой в ее жизни праздник, после моего рождения, вероятно, – она плакала от счастья! Сам тоже был удовлетворен, конечно, узнав о том, что зачислен, но, куда более спокоен, нежели моя мама. Это, вне всякого сомнения, была больше ее заслуженная победа, нежели моя.
А вот Мишину не повезло – полбала не хватило. Тем более обидно, что он помог мне на экзамене по математике, – нашел ошибку в решении тригонометрического уравнения. Я сам никак не мог, глаз намылился, как у утомленного разведчика, если вспомнить Володю Шарапова. И третий наш друг тоже чуток не дотянул. К огорчению друзей, в этот год необычайно много народа в абитуриенты после рабфака поперло, а тем лишь бы на тройки сдать. Еще – медалисты. В результате, для всех прочих, кто шел на общих основаниях, конкурс оказался весьма высок. Однако выяснилось, отчаиваться рано друзьям – их взяли кандидатами в студенты! Прежде мы и не слышали про такой «институт» – кандидатов. Их гоняли по
хозработам и прозвали рысаками. После первой же сессии часть рабфака благополучно отсеялось, не потянув, и наших «рысаков», Тараса и Боба, зачислили в студенты по-настоящему.Боб – это Боря Конников. Как и я – с первого по десятый в одной школе, соль класса, можно сказать. Он долго был добродушным толстяком, которого «жали на масло» – втиснув в угол толпой, давили, он хохотал. Учился хорошо. К восьмому Боб постройнел, возмужал, учиться стал хуже, дал кое-кому в морду из тех, кто жал его на масло, избавился от комплексов, освоил игру на гитаре, у него обнаружился прекрасный голос. Ни дать, ни взять – Элвис Пресли (Боря на него и внешне был похож). Одноклассницы пищали. В спортивном лагере Боб наставлял нас с Кобзевым, каким образом следует вызывать у себя эякуляцию. Я по скромности остался сторонним наблюдателем на практическом занятии, а Кобзев принял живейшее участие.
С Бобом мы подружились в десятом, что я, несомненно, считал честью для себя – сойтись со звездой класса. Сомневался, дотягиваю ли, чтобы Боб вправду, серьезно, считал меня своим другом? Тарас над Бобом посмеивался, называл Бобочкой, и говорил, что Бобочка – простой, как батон за пятнадцать копеек. Это из-за Бобочкиного бесхитростного нахальства.
Мы со Стасиком к окончанию школы в росте подтянулись. На выпускном я счел своим долгом пригласить на медленный танец каждую одноклассницу. Туфли, правда, на каблуке надел, на всякий случай – как раз в моду вошли. Даже Женя Башмачникова не казалась уже такой высокой…
Первого сентября учеба в вузе, едва начавшись, тут же и кончилась – отправились на картошку. Кроме рысаков, в том числе Тараса и Бобочки. Кандидаты остались «трубить» при институте. В итоге в новом, только складывающемся, студенческом коллективе на картофельном поле я оказался один, без старых друзей. Стал присматриваться к новым лицам, своим однокурсникам.
В центровые сразу выдвинулись Князевы, братья-близнецы. У них папа в нашем институте преподавал. Сила и обаяние – море обаяния! – с легким бандитским налетом. Ни дать, ни взять, Жан-Поль Бельмондо, помноженный на два, и Петр Алейников в одном лице. То есть, в двух лицах. Оба бывшие гимнасты, потом карате занимались. После фильма «Пираты ХХ века» народ с ума сошел. Еще несколько вчерашних абитуриентов, выглядящих взрослыми дядями, составили окружение Князевых. Некоторые – после армии. Рабфак тот же. Я почувствовал себя на обочине.
На «обочине», впрочем, тоже есть жизнь. Сперва больше общался с одним шумным холериком (имея в виду его характер, а не заболевание, боже упаси!), типичным «крикуном». Красивый такой, кудрявый, жутко общительный, всем приятель. Но, он быстро утомлял. С другим – длинным молчуном Гошей, получившим прозвище «Кран» – стали вместе ходить по вечерам до девочек, новоявленных однокурсниц.
Мы, пацаны, все вместе жили в школе, прямо в классе, из которого вынесли парты и втащили туда кровати с панцирными сетками. Лежа в постели дымили, окурки втыкали под кровать, между половиц. Когда сигареты кончились, и деньги – тоже, стали потрошить свои бычки и сворачивать козьи ножки. Я в этом весьма преуспел! Девчонок, тех по домам расселили. У нас, в школе, они лишь на танцы собирались по вечерам.
Я все присматривался, может, какая понравится?– но нет. Самых смазливых сразу разобрали Князевы и прочие центровые, с ними не посоревнуешься.
– Они все принимают за чистую монету! – услышал я, как посмеивается один из центровых над той, которую провожает после танцев. Делалось еще обиднее за себя, – кто-то может просто поиграться с красивой девчонкой, какая на меня здесь и не взглянет. Каждая из тех, что остались «не разобраны», чем-то недотягивала в моих глазах. Огненную воду я по-прежнему не употреблял, в отличие от центровых, хотелось романтики.
Я старался быть остроумным в духе «нас со Стасиком». Пытался копировать его манеры, интонацию голоса, иронию, не понимая на самом деле, откуда ноги растут в его шутках. Сам себе пародист! Жалкое, романтическое создание – Паша Уремин.
Готовясь с Мишином к вступительным экзаменам, я прочитал, наконец-то, «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка» – потрафил Тарасу. Слушая мой хохот, доносящийся из сортира, он удовлетворенно посмеивался. Книги настолько впечатлили, что попробовал сам сочинить что-то веселое, в духе Ильфа и Петрова. Один рассказ написал про Стасика, другой – про Ершову. Стасик, тоже романтик на свой манер, сохранил эти произведения в своем архиве, я же впоследствии всякий раз, как он вспоминал о них, просил выбросить на фиг.