Роман межгорья

Было заметно, что он обдумывал, в какой подходящей для газеты форме можно высказать на всякий случай свое мнение, если газета попытается напечатать и эту «беседу».

Да, он на слове не поскользнется! Ему, понятно, безразлично, как газета сообщит об этом новом деле в свете общих достижений советской культуры.

— Но вы верно поймите меня, гражданин Молокан, мы ни слова не сказали о нашей национальной политике. Дом заканчивают. Его можно еще спасти… Да, да, спасти. Хорошо, что у вас есть фотография проекта фасада этой ничтожной коробки. Наш узбекский глаз привык находить гармонию линий там, где они, как прекрасные брови южной женщины, неожиданно изгибаются в своей кульминации и постепенно сливаются в ровной пропорции… Простите, вы же видите, что этот поэтический образ… это крик культурного человека. Дом можно еще спасти. Не обязательно, чтобы он был выдержан в чисто мавританском стиле. Мы за стилем не гонимся, можем и свой создать. Но не отразить хотя бы традиции знаменитого зодчества Шах-и-Зинда, прекрасного склепа вдовы Улугбека, где, как в гигантском рупоре, концентрируется звук со всей окружности, где даже за квартал хорошо слышен шепот. Понимаете, гражданин Молокан, надо отобразить нашу национальную гордость — многовековую культуру предков. Знаю, знаю, что все мы интернационалисты, но надо придерживаться формулы: хотя и советская, но национальная по форме.

— Я когда-то, кажется, был украинцем.

— Тем лучше вы меня поймете. Украинское барокко я уважаю не меньше, чем свое… — сказал он и умолк. В самом деле, что же он может назвать своим? Или так же, как и украинские неоклассики, сфальсифицировать какой-нибудь искусственный «стиль», позаимствовав черты браминизма или скопировав иную разновидность мавританского стиля? Поразмыслив, он продолжал: — Во всяком случае, этот дом надо спасти. Вот почему я просил бы вас побывать в Кзыл-Юрте и, поговорив кое с кем из строителей, поднять кампанию в печати.

— Вы советуете поговорить кое с кем… — задумавшись, промолвил Молокан, явно перебирая в памяти оставшихся в степи строителей. — Посоветоваться с инженером Синявиным или Лодыженко? Правда, Синявин прекрасно, черт, разбирается в восточных стилях, и, может быть, попытаться прощупать старика, а? К сожалению, нет инженера… де Кампо-Сципиу…

— Вы с ума сошли, Молокан! Преображенского нельзя вспоминать ни под какой фамилией…

— Я же только так, к слову пришлось. Исчез, говорю, человек, наверное, погиб где-то в горах.

— Помощник из вас неплохой, скажу вам прямо в глаза, но… вы какой-то…

— Какой же, аллагу акбар? Разве я с кем-нибудь на улице о нем говорю? При таком проклятом безлюдье именно с вами только и поговоришь. Виталий Нестерович… какой был человечище!

— Один наш приятель… Об этом я говорю, доверяя вам, Молокан… уверяет, что это вы раскопали в загсе настоящую фамилию инженера! Я, конечно, не верю этому, зная вас близко.

— Это все из зависти! Уверяю вас, мне завидуют и хотят утопить, втираются к вам в доверие… Мерзавец он, а не приятель. Я с Виталием Нестеровичем, как душа в душу!.. Нас вместе с ним все эти Синявины с работы выгнали. А вы посылаете меня советоваться с ним о стилях! Вот мне сейчас хотя бы по одной графе переброситься с Виталием Нестеровичем парой слов! — с воодушевлением сказал «единомышленник» Вася Молокан.

Батулли был просто очарован им и глядел на него как на счастливую находку.

— Как-нибудь поговорите… нельзя рисковать. Он жив и находится не так уж далеко отсюда! А пока что поезжайте в степь. С инженером Синявиным, вы правы, не о чем советоваться. Вы знаете такого муллу Юсупа-Ахмата Алиева? Сейчас он работает директором одного краеведческого музея. Интересный человек.

— Да, да, рисковать здоровьем Виталия Нестеровича не следует, — поспешил ответить Молокан. — Здоровое тело душу бодрит человеку!.. В самом деле, не посоветоваться ли с Юсупом?

— Нет, нет! Лучше с академиком Файзуловым!.. Ну, так вот, вам ясно, товарищ корреспондент? — засмеялся Батулли. — Как можно реже вспоминайте имя вашего… инженера Преображенского. «Здоровое тело душу бодрит!» Прекрасно…

На этом как будто и окончилась аудиенция. Да разве только для этого вызвали сюда газетчика, спецкора? А впрочем, может быть, в самом деле с этим выступлением о национальной культуре ему тоже улыбнется фортуна…

Молокан собрался уходить, поняв наконец, что его успех будет целиком зависеть от того, как он поведет себя с Батулли.

— Вы что-нибудь знаете об Индии или индусах? — ошеломил Батулли Молокана вопросом, когда тот уже собрался уходить.

— А как же, кое-что знаю, хотя бы такой парадокс: индейцы живут совсем не в Индии, индусы тоже — только в географических атласах и во «Всемирной истории», да и то в советском издании, а в самой Индии нет ни тех, ни других. Там больше англичан. Даже школы англизированы.

— Гм… неплохо. Да вы еще и на язык остры! — воскликнул Батулли, которого действительно заинтересовал ответ Молокана. — А о делегации, которая явилась в Советский Союз, ничего не слыхали? Говорят, она находится в Намаджане или… в Фергане.

И Батулли еще старательнее рылся в ящиках стола.

Молокан, услыхав это, так и присел. Значит, Батулли о них тоже знает?

— Совсем не делегация. Я с ними случайно встретился в Ходженте. Беглецы несчастные.

— Их могут задержать… — сказал Батулли и, не скрывая уже своего интереса к ним, глядя Молокану прямо в глаза, засыпал его вопросами, давал советы.

Ему, как человеку, конечно, жаль, что любознательность этих людей может быть наказана. Возможно, эти люди говорили кому-нибудь, с кем они связаны, а если еще нет, то он охотно взял бы на себя этот труд. Если их еще не задержали, то им не мешало бы переждать хотя бы в обители мазар Дыхана, пока он добьется для них разрешения на право путешествовать по Советской стране. А до того времени (какая жалость!) их могут обидеть. Может, Молокан срочно выедет в Фергану и даст о них знать Батулли?

— Тут вот у меня есть письмо от одной нашей служащей. Познакомьтесь… Навряд ли нужны советской власти такие друзья из подозрительных элементов. Вам, как умному, честному человеку, объяснений не потребуется… Надо было бы их предупредить, а может быть, и помочь им уйти отсюда. Обитель вы знаете, путь через горы — тоже. Возьмитесь за это дело немедленно! — уговаривал Батулли Молокана, пока тот безразлично, с каким-то сонным видом перечитывал письмо Марковской…

Перед прощанием, — а оно было еще теплее, чем встреча, — Батулли запер дверь и, пожав руку Молокану, почти шепотом посоветовал:

— В газете об этом пока что ничего не печатайте. Я вам дам возможность обнародовать эту сенсацию после того, как я сориентируюсь на Гоголевской улице… Мне кажется, что в Фергане и со своим инженером… можете встретиться…

Многозначительное упоминание о Центральном Комитете КП (б) Узбекистана на Гоголевской улице в самом деле окончательно убедило Молокана…

«Суд идет» — почему-то назойливо лезла в голову Молокана газетная «шапка». Суд действительно приближается, но дело запутывается еще больше. Он должен во что бы то ни стало встретить этих делегатов и искренне посоветовать им быть очень осторожными. Ими интересуются из нескольких лагерей. А эти… могут еще и спровоцировать их! Вот какое задание он получил отсюда! Его голове снова надо напряженно поработать.

VI

Саид-Али Мухтаров чувствовал себя очень одиноким в своей новой квартире. Порой он готов был отказаться от нее, перейти в гостиницу: там удобнее с обслуживанием. Между людьми не чувствуешь себя таким одиноким… Да и нужна ли вообще постоянная квартира? Но работа на Сельмашстрое, доброе отношение советских и партийных организаций побудили его прочно осесть в Ташкенте.

На столе под тяжелым пресс-папье лежала записка Любови Прохоровны. Он не трогал ее, не вчитывался в красные строки букв. «Верная душой и навсегда чужая» — эти слова врезались ему в память как жестокий приговор, и он не забывал о нем даже на строительстве.