Роман о Лондоне

Итак, она, повинуясь своему ребяческому желанию посмотреть на мужа за работой, была в магазине. Может быть, и расспрашивала о нем, не застав его во французском отделе. А потом поджидала на улице.

Она вела себя как капризное дитя.

Сегодня Репнин домой не спешил. Он долго шагал до огромного здания в Челзи.

Да, да, она видела, как он выполз из подземелья, она знает, что он снова в подвале, что он соврал ей, будто работает во французском отделе, в своем якобы книжном царстве. Рядом с кодексом Наполеона.

Он снова загрустил. Почему ему так не везет? В чем его вина?

Поднявшись в лифте к себе на восьмой этаж, он застал Надю дома. Она выглядела растерянной и более бледной, чем обычно, но обняла его ласково, как провинившийся ребенок. Она была очень красива.

Он стоял перед ней, опустив голову. Его большие, черные глаза горели странно, лихорадочно. Потом еле слышно проговорил, что видел ее. Он просит никогда больше не делать того, что она сегодня сделала, если не хочет, чтобы в одно прекрасное утро он ушел из дому раз и навсегда, если не хочет, вернувшись однажды вечером домой, застать его мертвым.

Да, да, он не торгует книгами во французском отделе известного лондонского магазина, а снова работает в подвале. Он так называемый коллектор. Это то же самое, что носильщик. Они собирают по городу книги. Его снова надули. Ордынский не виноват. Его тоже обманули.

Она просила ее извинить. Просто замучило любопытство. Она рассчитывала поговорить с ним, купить какую-нибудь книгу, там никто бы не догадался, что они муж и жена.

Проговорила все это с какой-то испуганной, виноватой улыбкой.

Тогда тихо он ей еще раз напомнил, чтобы это было в последний раз, чтобы она не мешала ему пройти до конца тот жизненный путь, который он сам для себя избрал, здесь, на чужбине. Ей надо поехать к Марии Петровне. Он бы скорее согласился видеть ее мертвой, чем нищей старухой в Лондоне. Он — русский. Репнин. Пусть она это хорошо запомнит. Часто можно встретить русских с добрым сердцем, но со слабой волей. Репнины не таковы. И он тоже. Особенно когда речь идет о женщине. В мужчине он более ценит сильную волю, чем способность любить. Он просил ее не появляться в магазине. Она непростительно ребячлива. То, что она сделала, — чистое ребячество, он хочет, чтобы более они к этому не возвращались.

Ужинать он не будет. Не голоден. А чаю бы выпил, с удовольствием. И пусть она расскажет что-нибудь о своем отце, о детстве. Это его всегда успокаивает. О Санкт-Петербурге. Хочется пить. Там, где он работает, чашки почти не моют. Сполоснут — и все.

Снова почувствовав себя не женой, а чем-то вроде дочери или горничной, Надя поспешно скрылась в ванной. Немного позже, сидя у столика, на котором уже стояли чашки и самовар, принесенный женой из каморки наподобие стенного шкафа, служившей им кухней, Репнин размышлял, почему она так стремительно убежала в ванную? Наверно, вытирала слезы?

Когда она вернулась, он, стыдясь своей грубости, признался, что вообще намерен бросить эту работу. И в новом подвале он долго не задержится. Если б мог, охотнее бы разгружал суда на Темзе.

Надо обо всем этом забыть. Лучше послушать Москву.

Потом Репнин окончательно успокоился. Они пили чай.

Пробираясь на свое место, Надя ласково погладила его по лицу.

У нее было множество воспоминаний, она помнила множество разных событий из жизни отца, генерала, братьев, погибших в первую мировую войну, и когда начинала рассказывать мужу о них и о своем детстве, наступала удивительная тишина. А в нем просыпалось по отношению к жене удивительно доброе чувство.

Сейчас, после его резкого выпада, Надя попыталась извлечь из своей памяти то, что для Репнина было вершиной его мысленного возвращения в прошлое, вместе с ней, которую он как бы держал у себя на коленях. Так бывает с ребенком, когда, порезавшись, он заплачет, а потом рассказывает об этом, поглядывая с жалостью на свой пальчик.

Она говорила и снова воскрешала в его памяти то, о чем уже столько раз рассказывала. Как ее еще маленькую повели на свидание с отцом, генералом, в тюрьму, в Казани. Ей было тогда пять лет. Генерала обвиняли в связи с какой-то демонстрацией. Вместе с ним в тюрьме сидел член царской Думы и какой-то сенатор. Девочка была тогда слишком мала, чтобы запомнить тюрьму, куда повела ее мать на свидание с отцом, но Репнин всякий раз с волнением и трепетом наблюдал, как жена мучительно силится вспомнить здание тюрьмы, перед которой остановился их экипаж. Она не переставала упорно твердить, что слышала собачий лай, от которого леденела кровь в жилах маленькой девочки. Помнила, как они с матерью спускались в подвал, в какой-то огромный подвал, по широкой каменной лестнице. Было не темно, наоборот, повсюду горели фонари. Совсем ясно помнила, как вошла с матерью-генеральшей в какую-то комнату, где скрипели и словно бы прогибались половицы, даже когда на них ступала она — крохотная девчушка. Она помнила: в комнате с окном, забранном железной решеткой, находилось трое мужчин. Двое сидели на кроватях, а третий у стола, сколоченного из простых еловых досок — грязного, покрытого жирными пятнами. Надя не могла сказать, кто именно сидел на кровати — член Думы и сенатор, или ее отец и сенатор, или ее отец и член Думы. Помнила лишь, что сразу подбежала к отцу. И что потом с ней играли все трое.

Она забыла имена и сенатора, и члена Думы, память лишь сохранила, что все они были с бородами и что все ее ласкали. Уже позже мать рассказывала, что член Думы, выйдя вскоре после их посещения из тюрьмы — он сидел по ложному доносу, — долгие годы посылал ей открытки из разных городов и стран, по которым путешествовал, они приходили к ней со всех концов Европы.

В течение многих лет жена рассказывала ему эпизоды своего детства, и всякий раз, слушая их, Репнин погружался в какую-то странную тишину, глаза его увлажнялись, хотя слез не было. Он просто терзал ее расспросами. Снова и снова, уже бог знает в который раз, просил вспомнить: какие на ней были туфельки и платьице, когда они ехали в тюрьму, как были причесаны волосики. Плакала ли она, играя с отцом, во время свидания и тому подобное.

Он ласково внимал ей, но докучал бесконечными деталями об одежде всех троих заключенных, об их кроватях, о решетке на окне, о свете в камере и в подвале и просил припомнить, что тогда она говорила отцу.

А она все это давно позабыла.

И в тот вечер, за чаем, спокойная и улыбающаяся Надя предстала перед Репниным прежней девочкой, и он разглядывал жену с удивлением. Она же, глядя на него, смеялась.

Надя повторяла, что уже все позабыла, но только помнит, как ей тогда было весело, весело играть с отцом и теми двумя мужчинами, и что вообще она в тюрьме ничего не боялась, не грустила и не плакала. Она простилась с отцом счастливая и всю обратную дорогу приставала к матери, поедут ли они к отцу на следующий день. И не помнила, когда он вышел из тюрьмы.

После чая Надя спокойно сообщила мужу, что она согласна и уже окончательно решила покинуть Лондон.

Она только хочет попросить его бросить этот подвал и до ее отъезда из Лондона не поступать ни на какую работу. В этом нет нужды. Пусть до ее отъезда они поживут так, словно они и не в Лондоне, а, как здесь принято говорить, в отложенном свадебном путешествии. Это единственное, о чем она его просит. Иначе ей трудно будет спокойно дождаться дня своего отъезда. Она, он не может этого отрицать, всегда во всем с ним соглашалась. Теперь его очередь. Им остался только март и апрель. В мае она уедет.

Вероятно, чтобы не расплакаться, она снова юркнула в ванную и вышла оттуда в какой-то черной пижаме, едва прикрывающей тело.

Облокотившись на правую руку, она полулежала в постели и не призналась, что и у нее есть от него секрет. Она снова была у врача, но о том, что ей там сказали, умолчала. Рассказала лишь, что ходила в американское консульство. У старой графини Пановой и там нашлись друзья. Ей сообщили, что ее родственница в Нью-Йорке все уладила. Нужные бумаги уже получены. Для нее забронировано место на корабле, выходящем из Голландии и делающем остановку в Саутгемптоне. По истечении трех месяцев пребывания в Нью-Йорке родственники могут ходатайствовать о продлении ее пребывания в стране. А потом, хотя это будет уже сложнее, хлопотать и о вызове к ней мужа. В дальнейшем и его пребывание, хотя это опять же нелегко, можно будет продлить. Говоря все это, она не сводила с него глаз, словно хотела взглядом просверлить его насквозь. А на лице застыла какая-то холодная улыбка, какой прежде он у нее никогда не замечал. Потом сказала: