Роман о Лондоне

Пусть еще раз попытается продать свои книги об охоте в Сибири. Кто знает, может быть, на этот раз повезет? И пусть не смущаясь играет на бегах — и за нее тоже. Я вас прошу, Коля — и за меня тоже. Проигрыш поделят пополам. Поровну.

Она уверена, что уже через месяц во всем разберется и будет точно знать — где лучше для эмигрантов: в Лондоне или в Америке? Она думает, там лучше. Придумала для себя три новые куклы.

Уже после, трясясь в поезде, Репнин ясно осознал, что он наделал, уговорив жену переехать к тетке. До него как-то вдруг дошло, что она и впрямь уезжает. Что целых три месяца, а может быть, и дольше он не сможет ее увидеть. Он спрашивал себя, увидятся ли они вообще когда-нибудь еще.

Его снова охватили мысли о самоубийстве.

Хотя было очевидно, что жена спокойнее, чем он, переносит все происходящее, Репнин старался казаться рассудительным и держать себя в руках — так, как того требовало полученное им с детства воспитание. Не обнаружить при прощании ни отчаянья, ни страха, скрыть, что и он тоже может расплакаться. Сидел он скованно и говорил об Америке отстраненно. Много русских жило в Нью-Йорке, больше, чем в Лондоне.

Репнин понимал — разлука после стольких лет брака и горька, и тяжка. Муж остается без жены на долгие месяцы. Жена из месяца в месяц вынуждена жить без мужа, без мужчины. И это в критическом возрасте. В последние годы, отпущенные ей для любви. Но они никогда об этом не говорили. Молча обходили эту тему.

По теткиным письмам Надя составила себе полное представление и о самой Марии Петровне, и о том, какой она за эти годы стала, какую жизнь ведет и в каком обществе вращается. Она говорила о ней с восхищением, но чувствовалось, что относится к тетке холодно.

И однако не уставала твердить, сейчас тихо, что абсолютно уверена в себе. Что сумеет устроиться. Только просит его, сказала напоследок, когда уже поезд подходил к порту, где они должны были окончательно расстаться, чтобы до октября он ничего не предпринимал и, набравшись терпения, спокойно ожидал ее письма. Она ничего от него не скроет. Даже если окажется, что ее переезд в Америку был ошибкой. Глупостью. Это единственное, о чем она его просит. Ничего не предпринимать, ничего не решать раньше времени. Хотя бы до октября. Такой срок необходим, чтобы окончательно понять, что им делать дальше. Где их судьба. Это все, что она от него требует. Он должен ей это обещать. Дать слово. Слово Репнина, прибавила она с какой-то странной улыбкой, снова несколько ироничной.

Поскольку Надя держала мужа за руку и говорили они по-русски, какая-то юная парочка, почти дети, сидящие напротив со своим багажом, не сводили с них изумленных взглядов.

Репнин пытался вести себя солидно, но вдруг не сдержался и непроизвольно погладил жену по лицу, что имела обычай делать она в трудные минуты их жизни в Лондоне.

Он почувствовал, что юноша и девушка не сводят с них глаз, вероятно, полагая, что имеют перед собой образец любви, и не могут скрыть своего удивления при виде двух людей, которые относятся друг к другу с нескрываемой нежностью в таком возрасте.

Ему это было неприятно.

А Надя улыбнулась юной паре, словно они — старые знакомые.

Когда поезд подошел к порту, где их уже ожидал трансатлантический корабль, Надя поднялась и, подобрав волосы, надела берет, который вынула из кармана плаща. Повернувшись спиной к их спутникам, она поцеловала мужа ласково, как старшего брата.

— Я постоянно буду думать о вас, Коля. Я не сделаю ничего, что бы вы не смогли одобрить. А сейчас помогите мне лишь не расплакаться перед людьми. Я уезжаю в надежде увидеться с вами уже в октябре. Надеясь на наше спасение. Если бы у нас были дети, я никуда бы никогда не поехала, — прибавила уже потише.

Репнин быстро обнял жену и поцеловал ее, как целуют ребенка. Он был бледен и, пока подавал ей плащ, ощущал, до какой степени ему тяжело.

Они прошли регистрацию в помещении порта. Их попросили поспешить. Оказывается, поезд запоздал. С Надей все обращались очень любезно. Его же дважды останавливали и требовали показать документы и перронный билет для входа на корабль.

Поднимаясь на судно, Репнин поразился, как быстро и легко она взбежала вверх по лестнице.

Снова подумал, что жена моложе его на десять лет. Только на минуту, уже на палубе, когда их вели в каюту, у нее закружилась голова. Ерунда, сказала она. В принципе море и качку она переносит хорошо, он это знает. Он, вероятно, помнит, что об этом сказали ей во время бури возле Бретани.

Ее тетка оплатила ей прекрасную и дорогую каюту на корабле, совершающем рейсы между Америкой и Голландией, с остановкой в Англии. Устроилась она хорошо. Крупные вещи уже стояли в каюте, под кроватью, а чемоданчик они взяли у носильщика и поставили на полку рядом. На маленьком столике стоял букет цветов. Маленькая дверь вела в отдельную ванную.

Их предупредили, что после удара колокола он должен сойти на берег и что вечером ей покажут, как следует надевать спасательный пояс и где находится предусмотренное для нее место в спасательной лодке.

Сняв плащ и берет, Надя сказала — лучше, если он сойдет на берег, не дожидаясь колокола. Ей легче проститься сейчас. Минуту-две Репнин держал жену в объятиях и целовал, чувствуя на ее мягких губах слезы. Коля, милый, Коля — шептала она. Но потом, высвободившись из его рук, она сдержала рыдания, улыбнулась, перекрестила его и еще раз поцеловала, нежно. Подняв упавшую с чемодана шляпу, Репнин вышел из каюты и, сутулясь, медленно направился к трапу. Служащий, стоящий при входе, спросил его фамилию и вернул перронный билет. Он спустился на берег и остановился на набережной у окна какого-то маленького домика, где было включено радио, громко.

Обернувшись, он увидел: жена вышла на палубу и стоит, облокотившись на перила. И сразу же услышал звук колокола.

Надя с высоты нескольких этажей разыскала его глазами и неподвижно замерла у перил.

Начал моросить мелкий весенний дождь.

Они несколько минут глядели друг на друга.

Убирали трапы, и было слышно, как их бросали с грохотом, похожим на гром. Судно дало последние гудки перед отплытием. Было интересно смотреть на какого-то запоздавшего пассажира. Его забрали прямо с набережной в какую-то узкую дверцу. При этом он чуть не свалился в воду.

Репнин стоял под окном, откуда ясно слышал, как беседовали по радио несколько голосов, а наверху видел женщину, в синем плаще, возле спасательной лодки. Лицо ее было хорошо видно. Она, как это делают защищаясь от солнца или яркого света, заслонила глаза рукой, правой, которой облокотилась на перила. Вскоре судно медленно, почти незаметно, стало отделяться от каменного причала. Минуты через две-три оно удалилось настолько, что между ним и каменным причалом уже плескалась грязная вода. Пассажиры замахали руками. Репнину тоже захотелось махнуть на прощанье рукой. Еще несколько минут было видно ее лицо и она вся, в дождевом плаще и странном кожаном берете на голове. Мимо нее прошли два матроса и остановились невдалеке возле какого-то подъемника. Она вынуждена была несколько отодвинуться в сторону. На палубе толпилось много пассажиров, махавших своим провожающим, но она стояла отдельно. Рядом с ней никого не было.

Он видел, как, не сводя с него глаз, она заплакала, а заметив внизу воду и то, что судно уже значительно удалилось от берега, вдруг как будто бы вскрикнула и закрыла лицо обеими руками.

Репнина до глубины души потряс этот приглушенный крик. Он увидел, как она быстро повернулась и побежала.

На том месте, где только что стояла Надя, уже никого не было.

Она исчезла.

Репнин неподвижно стоял, а корабль все дальше и дальше уходил от берега, разворачивался и, подрагивая, медленно приближался к тому месту, откуда его должны были вывести на рейд. На палубе, где только что стояла Надя, по-прежнему было пусто.