Роман о Лондоне

Она сказала, что все произошло неожиданно. Крылов вернулся домой, когда у нее в гостях был Беляев. Санитарка, убирающая ту часть дома, где Крылов принимает больных, заперла за собой дверь в коридоре. А этот мужлан Крылов после кричал, что у нее с Беляевым было условленное свидание и что она отперла только после того, как он начал настойчиво стучать. Не сразу. Но ужаснее всего, Крылов утверждал, из той комнаты, где они якобы лежали с капитаном в объятиях, была открыта дверь в детскую. Разве это не бред? Беляев? Слишком щуплый этот Беляев для нее. Если б хотела, нашла бы сотню мужчин получше.

Крылову с ней скучно. Музыку он не любит. Портит детей, играя с ними на полу в какие-то глупые игры. Они скачут на нем верхом. Каждый вечер читает им стишки по-русски.

Как-то уже после возвращения из Корнуолла он застал у нее мистера Фои. Мистер Фои — муж ее лучшей подруги детства. И его жене даже в голову бы не пришло такое. Она собиралась в тот вечер куда-то поехать и была в ванной. А мистер Фои ждал в гостиной. Когда Крылов, забыв дома какие-то бумажки, прибежал за ними из больницы — сразу же начались подозрения. Оттого, что она оказалась в ванной, а еще больше потому, что этот дурной Сорокин вечно пытается шутить. Объяснил ему, между прочим, почему он не хочет выступать в роли брачного «помощника» у своего хорошего друга, которому, надо признаться, уже перевалило за шестьдесят.

Крылов человек неотесанный. Самое интересное, что он подозревает и Репнина. То есть якобы и вас, князь, я пыталась сделать своим любовником. Он с ума сошел. И все оттого, что любовь женщины оценивает количеством детей.

Они были вместе на коктейле у генеральши Барсутовой, а потом поехали в Польский клуб. Там речь зашла о положении замужней женщины в семье. Говорили и о детях. Крылов вышел из себя. Она сказала, что женщина не вьючное животное. А он на лестнице, когда уже все прощались, дал ей пощечину.

С нее достаточно. Она выгнала этого сумасшедшего из своего дома. Дом принадлежит ей. Крылов стареет. Храпит по ночам. Когда они познакомились, он был совсем другим. При всех кричал, чтобы она убиралась к черту. Что может, мол, путаться и с Беляевым, и с мистером Фои, и еще хоть в десятком мужиков, если хочет. Но дети его. Детей он у нее заберет.

Репнин растерялся, когда она снова сбросила с головы тюрбан и рассыпала по плечам волосы. Детей она ему не отдаст! Она детей любит! Хочет вообще вырваться из этой русской компании. Парк пообещал ускорить судебное разбирательство. Все будет в порядке. Дети останутся с ней. Беляев и мистер Фои будут свидетельствовать в ее пользу, но графиня считает, ей надо на свою сторону заполучить и Репнина, потому что на суде многое может зависеть от того, что он скажет.

Репнин все больше понимал, что впутывается в какую-то кашу. А она добавила, если б, мол, он в свое время согласился поехать с ней в Труро, сейчас был бы явно на ее стороне. Она вышла замуж очень рано. В их маленьком Труро у девушек вообще не так-то много шансов выйти замуж, а она знала, что некрасива. То есть на лицо некрасива. На свете немало девушек некрасивых с лица, и всем им трудно выйти замуж. Это странно. Ведь очень часто как раз эти девушки очень привлекательны во всем остальном, даже привлекательнее, чем смазливенькие. Мужчины этого не замечают. В городке Труро многие остаются старыми девами. Разве не смешно?

По правде говоря, от него требуется лишь на суде сказать о ней хорошо и плохо о ней не думать. Впрочем, теперь, когда он остался один в Лондоне, они могли бы стать искренними друзьями. Что он думает сказать на суде?

Из-за этой пощечины муж наверняка проиграет суд, но тем не менее ей больше всех мог бы помочь Репнин. Он. You, darling.

Потом они снова куда-то поехали и оказались на набережной возле огромного ричмондского стадиона и катка. Она повела его в здание, вдруг повеселевшая, словно разом позабыла все, что ему до того говорила, и все, что с ней произошло.

Не разговаривая, они, будто в каком-то сне, прошли по коридору. Молчали. Из машины она взяла с собой лишь маленький чемоданчик и сверкавшие, словно новые лезвия, коньки с ботинками. У Репнина сложилось впечатление, что в этом здании с ней все знакомы. Она усадила его на самое лучшее, оказавшееся, правда, влажным, место на трибуне, откуда кружащиеся по льду на коньках пары были очень хорошо видны. Сказала, что идет переодеться. — Для него? Интересно, что у нее за костюм? — подумал Репнин. Он чувствовал, что смешон. В этот послеобеденный час катающихся было мало. Главным образом, юные мальчики и девочки. С чего он оказался здесь и почему должен смотреть на них? Сам себя спрашивал, что такое с ним происходит.

Однако не прошло и десяти минут, как она появилась на льду, и хоть была прекрасно видна, он не сразу ее узнал. Она замерла, словно балерина перед выходом на сцену. На ярком свету ее коньки сверкали как маленькие молнии.

На мгновение эта женщина предстала перед ним такой, какой он ее никогда прежде не видел. Она стояла, скрестив ноги в белых ботиночках, доходящих до колена, а дальше почти до бедер ноги были обнажены, точнее, на них была натянута какая-то тоненькая, черная сетка. Верхнюю часть тела прикрывал костюм, кончавшийся сразу под животом, откуда начинались ноги, но обе руки оставались голыми.

Она повязала волосы на манер древних греков. Даже издали, с той стороны арены были отчетливо видны ее темные, большие глаза.

Вдруг она стремительно помчалась по кругу, переступая словно бы в воздухе, не касаясь льда. Потом и действительно она поменяла ноги в прыжке, полетела дальше и, казалось, вот-вот упадет на голову. Раскинув ноги, порхая из пируэта в пируэт, она ровно пробежала круг, будто кто-то держал ее на привязи из центра, и только оказавшись возле него, выпрямилась и замерла на кончиках коньков, неподвижно. Руки уперла в бедра, а голову повернула налево. Этот смиренный поворот головы, этот ее профиль с полусомкнутыми губами подчеркивали красоту и изящество, не лица, а всей фигуры этой женщины. Ее покой на кончиках сверкающих стальных коньков длился недолго.

Вдруг она вспорхнула и полетела прочь, будто не скользя, а паря надо льдом. И хотя все это казалось ему смешным, Репнин чувствовал, что по мере того, как он следит за кружащей по льду женщиной, она приобретает над ним странную власть. Комедия, до которой ему не было никакого дела, превращалась в некое волшебство, и он любовался им молча. Она срывалась с места в каком-то порыве, напоминавшем полет черного лебедя, который, утратив силы, на минутку опустился на лед, а затем сразу же взмыл в воздух и снова упал на лед в невиданном крылатом скачке. Ее прыжок, когда она меняла ноги, казался страшным, смертельным, но она снова летела по кругу, и создавалось впечатление, будто лед сам отталкивает тело, подбрасывая ее вверх, словно танцующую вакханку. А когда она замирала на одной ноге и, подняв вторую, опускала голову так низко, что почти касалась ледяного зеркала, она становилась похожей на балерину, застывшую в неподвижном па и в то же время удаляющуюся от нас куда-то. Все, кто был на стадионе, все эти юные конькобежцы перестали кататься и следили за ней. И даже аплодировали.

Репнин был очарован — особенно поразил его прыжок вверх, перед которым это существо, низко пригнувшись, в бешеном темпе бежало по льду и одним движением достигало огромной скорости. Когда она остановилась у того места, где он сидел, Репнин невольно подумал — это тело, должно быть, неотразимо в любовном объятии.

Она запыхалась, сквозь полусомкнутые губы зубы сверкали белизной, и широко раскрытые глаза казались значительно больше, чем прежде. Она стояла перед ним, облокотившись на перила. В глубоком вырезе ее костюма он видел красивые груди, трепетавшие при дыхании. Это его окончательно пробудило.