Роман о Лондоне

Дольше всех, по наблюдению Репнина, держались опустившиеся субъекты, сальные, косматые, заросшие бородой, они читали книги под светом уличного фонаря и стойко сносили голод, убежденные в пользе голодания. От голода их щеки приобретали особый цвет прелестных белых роз.

В последние дни пребывания в Корнуолле Репнина охватила еще более глубокая меланхолия, чем та, которую он испытывал недавно в Лондоне, и дня два перед отъездом он скакал по берегу с мыслью о том, что ему надо было бы здесь покончить с собой. На море.

Бедняжка Надя, с тех пор, как она стала зарабатывать чуточку больше от продажи кукол-эскимосов, которые она делала из какого-то синтетического материала, белого и мягкого как пух, она надеялась изгнать из его головы черные помыслы о самоубийстве. Она жаждала жизни. А между тем Репнин за время своего отдыха в Корнуолле окончательно утвердился в намерении расстаться с женой, отослав ее ради спасения к тетке, а затем тихо уйти из этой жизни. Исчезнуть со сцены. Подобно чайкам, возвращавшимся на те же самые скалы, мысли о самоубийстве все чаще посещали его в маленьком местечке Сантмаугне. Но прежде всего надо было дождаться, когда она уедет к своей родственнице в Америку. После чего исчезнуть, как исчезло множество русских, и даже Красный Крест бессилен был их отыскать.

The rest is silence, повторял он про себя, не разрешая бросить в лицо англичан оскорбительное выражение Камброна. Мысленно вглядываясь в полусне в океан и представляя себе берег Корнуолла, Репнин приходил к выводу: на море ему было бы легче всего разыграть завершающий акт трагикомической истории его жизни. На море это будет и тише и эстетичней, чем в Лондоне. Ему достаточно будет дождаться штиля, выйти в море в лодке и встать на корме. А потом выстрелить себе в висок. Он упадет в воду. Если набить карманы галькой, он тотчас же пойдет ко дну и там останется среди водорослей, морских звезд и рыб. Утром прибой вынесет на берег лодку еще одной разбитой судьбы. Ему не придется видеть Надю старой и сгорбленной, как те старушки, что продают по лондонским улицам розмарин и спички. И Надя будет помнить его таким, каким он был, когда они повенчались с ней в Афинах.

Он не мог бы прежде убить свою жену, как это сделал Новиков. Нет, это невозможно, хоть единый миг перед тем, как он пустит себе пулю в лоб, видеть ее, корчащуюся в смертных судорогах на окровавленной постели. Услышать ее предсмертный хрип. Нет, невозможно увидеть ее в воротах смерти — atrium mortis. И ей не придется лицезреть его в какой-нибудь богадельне покрытым коричневыми пятнами, предвестниками конца. С отвалившейся челюстью и землистым цветом кожи. Помнится, это называется: «Гиппократова маска». Он уйдет без всякого прощального письма. К чему оно?

Он мог бы написать лишь одно — он возвращается туда, откуда прибыл. В Санкт-Петербург. Это было бы точно.

Нет, он не станет ждать смехотворного финала. Похороны. Серебряная монетка, положенная покойнику в рот для уплаты перевозчику через подземную реку Ахеронт. Чепуха! Глупость! В Лондоне надо заранее вносить деньги за кремацию. Бедняжка Надя должна будет носить цветы к его праху. Ко Дню роз, фиалок и тому подобное. Комедия. Ей выдадут пепел в жестяной коробке. Если она заплатит за нее. Железная коробка в Англии называется тин.

В ушах его звенело: тин, тин, тин!

Да, напрасно в местечке Сантмаугн не поставил он точку на своей жизни и не завершил еще одну историю русской эмигрантской судьбы. Утром нашли бы пустую лодку, выброшенную волнами на берег. И в такт с ритмическим поскрипыванием, постукиванием и тарахтением колес скорого поезда Репнин бормотал: он пропустил свой срок — и ворочался без сна. Так, в раздумьях о собственной смерти пролетали часы, как будто бы он думал о ком-то другом.

Синяя лампочка над его головой то вспыхивала ярким пламенем, то тлела голубоватой короной, источая аметистовый цвет, то превращалась в бело-синий старый российский флаг; флаг падал и покрывал его лицо, и он уже не видел самого себя. Репнин засыпал, но вскоре вздрагивал и снова просыпался. Так продолжалось долгими часами, пока вдруг лампочка не засветилась перед ним ручным фонариком проводника, который будил его со словами: «Скоро Лондон, сэр. Через несколько минут прибываем».

Поезд шел но лондонским пригородам.

Репнин спросонок собирался, пил первый утренний чай и не мог отделаться от ощущения, будто он выплыл из какого-то подводного мира, где провел по меньшей мере месяц в состоянии безумия, которое наконец рассеялось. Потом он сидел на диване одетый, умытый, выбритый, отодвинув в сторону занавеску. Они проносились мимо убожества городских окраин, мимо зелени спортивных площадок, мимо нескончаемых рядов одинаковых домиков с единственным окошком на втором этаже и вывешенным перед ним мужским и женским бельем. Лондонские пригороды были не менее безобразными, чем пригороды всех других столиц мира, однако Репнин, вышедший из роскоши, видел в этой бедности трогательные черты человеческого бытия. Все эти домики, бесконечные ряды домов, безмерные конгломераты домов были выстроены по единому образцу, принятому в девятнадцатом веке в английской метрополии. Сотни, тысячи домов шли сплошным, иной раз сильно искривленным рядом, повторяя друг друга. Это были дома для бедноты. К каждому из этих домов, тянувшихся вдоль железной дороги, примыкал непременно крохотный палисадник, иной раз не превышавший двенадцати футов, с каким-нибудь деревом. Чаще всего это было фруктовое дерево. На крохотном клочке земли люди ухищрялись возвести еще одну постройку, сколоченную порой из двух-трех ящиков. Подобие летнего домика. Владельцы этих дач пили в нем чай, читали газеты. А рядом лежала собака.

В окнах домишек, мимо которых проносился экспресс, мелькали цветы. Не было почти ни одного домика, который не старался бы украситься цветами. И хотя все вокруг черно от копоти и гари, ибо большинство поездов еще тянут паровозы, люди ухитрялись и здесь разводить цветы на задымленных окнах. Цветы, подобно утопленнику, тянули к свету бледные и корявые руки. Мимо проносились громады пивоваренных фабрик и целые улицы многоэтажных зданий, почерневших от дыма. Угловые дома неизменно принадлежали банкам, но только большие кинотеатры были построены с известным шиком — с коринфскими колоннами и кариатидами, тонированными под бронзу. Прожекторы с газонов освещали их обнаженный торс. Из окон поезда Лондон представлялся морем крыш, уходивших вдаль, куда хватал глаз. Он казался бесконечным, подобно перенаселенным скоплениям жилищ у азиатских причалов. И не поддавался обзору, утопая в дыму, вившемуся по утрам из бесчисленных труб.

С высоты, словно проносясь над городскими крышами, при пересечении одной из улиц Репнин увидел стайку ребятишек, высыпавших провожать экспресс. Дети на фоне кирпичных красных стен являли собой живую картину убогости, напоминая карликов и горбунов из какого-то испанского дворца, хотя обычно в Англии маленькие дети и выглядели ухоженными. Какая-то, очевидно, пьяная бабка держала, за руку одного из малышей. Потом она села перед дверью прямо на землю.

Внутренним чутьем улавливая его в перестуке колес и скрежете металла, Репнин угадывал несущийся из всех этих строений крик: «Смотрите, смотрите! Он возвращается! Он едет к нам назад! Чтобы заодно с поляками, индусами, неграми, итальянцами вырвать кусок хлеба из рук у кого-то из коренных жителей Лондона! Неужели ему не стыдно?»

«Ни черта подобного! — отвечал им Репнин про себя. — Это оптический обман, подстроенный вашими очками. Я давно уже уехал из Лондона, хоть и мчусь над крышами вашего города в экспрессе. Я вернулся на Неву, в свой родной город, творение Петра, его единоличной воли. Он основал этот город — не цеховики, паромщики и торговцы. Уехали отсюда и поляки, давно возвратились они в свою Польшу, хотя этого пока не видно, об этом никто не догадывается пока. В конце концов вы всех прогоните с этого острова. Раздуваясь, подобно баллону Монгольфье!»

И хотя никто не слышит этой переклички, Репнин тяжело дышит от незримой схватки с Лондоном, как бы пытаясь вырваться из чьих-то рук, которые его душат, и сам стараясь до кого-то дотянуться. Очнувшись, он рывком отодвигает оконную занавеску, и Лондон, размыкая свои удушливые объятия, опадает, как тряпка. Но вот показался вокзал — возможно там ждет его Надя? Поезд лавировал в лабиринте рельсов, расползавшихся, подобно насекомым, от этого Вавилона нашего времени, и лишь поскрипывал на стрелках. Наконец он вобрался под стеклянный купол вокзала, черный от копоти, и затормозил. Репнину подали, как положено здесь инвалидам, маленькую коляску на колесах. На этих колясках парализованных провозят по перрону к выходу или к машинам. В конце пути поезд останавливают чугунные буфера, и местным поездам порой случается со всего маху в них уткнуться, отчего пассажиры валятся с ног. Поднимается смех. Со скорыми поездами, как этот корнуоллский экспресс, такого не бывает. Его ведут с большой осторожностью.