Роман с автоматом

– Четверг! Ты не сказала, что делаешь в четверг!

ШОКОВАЯ ТЕРАПИЯ

На следующий день после того случая с повязкой мы не поехали к доктору. Не поехали и через день, и через два, а на третий день я решил, что, наверное, все закончилось, и я наконец смогу пойти в школу. Впервые за последние несколько недель я зашел к Саше и позвал его в подвал. В подвал Саша не пошел, сказал, что должен делать уроки, сейчас кончается четверть и будет много домашних заданий, так что лучше просто посидеть у него дома. От курения фломастеров он тоже отказался. Вместо этого повел меня на кухню, где его мама угостила нас чаем с твердым и невкусным печеньем. За чаем Саша рассказывал про школу, говорил, что ему очень нравится, пересказывал услышанные там анекдоты про Незнайку, который шел в школу, ударился головой о парапет и забыл все, чему его учили, говорил, что в школе вместо оценок ставят в тетрадку разноцветные штампики с рожицами «веселая», «грустная» и «нормальная», что в классе есть игрушки и в перерывах дети в них играют, а у красного деревянного грузовика все время отваливается колесо. Я сказал, что, наверное, тоже скоро пойду в школу и попрошу маму, чтобы она отдала меня в ту же, в которой учится Саша. Саша ответил, что школа у него трудная, специальная, но у него там все равно одни веселые рожицы, и маму всегда на собраниях хвалят.

Потом мы посидели и вместе поделали уроки, я смотрел, как Саша старательно, наклонив голову набок, точно так же, как когда рисовал комиксы, выводил в своих прописях буквы, переписывал какие-то слова из учебника, писал в тетрадке с клеточками примеры: 10+8=18, 5+6=11, а я всматривался и не понимал, что в этом может быть такого интересного.

Когда я вернулся домой, мать объявила, что назавтра опять приедет дядя Тихон, сказав это очень грустно и даже как-то тревожно. К тому времени я уже привык к тому, что мать молчаливая и грустная, старался побольше находиться у себя в комнате или во дворе и не придал этому никакого значения. То, что Вика тоже приедет, несколько оживило меня – кажется, я даже слегка прибрался в нашем подвале, в котором, правда, было уже очень холодно, и вряд ли там можно было играть.

И когда я лежал в постели, мама долго, очень долго сидела на краешке, и гладила меня по голове, и говорила «спокойной ночи», но не уходила.

На следующий день дядя Тихон действительно приехал. Он появился с сумкой через плечо и черным кожаным чемоданчиком. Вики с ним не было.

– Оставил ее у Гали, – ответил он на мой удивленный вопрос, – мне тоже иногда покой нужен. Тем более дело завтра предстоит трудное… Ну-ка, боец, посмотри сюда! – Он приблизил свое лицо к моему, огромная борода волосками-лапками зацепилась за свитер. Глянув мне в лицо и что-то там, должно быть, увидев, он снова выпрямился. Мать смотрела на него, не отводя глаз. Он подошел к ней и неуклюже обнял огромными лапищами за плечи.

– Ира, спокойно. Я все понимаю, но сейчас лишних эмоций просто не надо.

Мать покивала и удалилась на кухню.

Я спустился вниз, мне было ужасно жалко, что Вики нет, я походил по подвалу, перебрал наши с Сашей комиксы в коробке, посмотрел мой любимый, про вертолетчика, спасающего город от бандитов. При этом бросилось в глаза, что когда переворачиваешь лист бумаги, изображение все равно просвечивает, особенно там, где фломастер дает знать о начале линии жирной точкой. Получалось вроде как в детских журналах, где даны пронумерованные точки, и, если их соединять по порядку номеров, из точек складывается изображение. Обычно это зверушка, и глаза там уже есть, готовые – умильные и косоватенькие, наивные гляделки с ресничками.

Я взял фломастер и быстро соединил точки – получился странный дом, полукруглый с одной стороны, угловатый – с другой, собранный из наваленных друг на друга плоскостей. «Дом из будущева» – написал я крупно, печатными буквами. Потом посидел еще немного и пошел домой.

На кухне дядя Тихон молча чертил пальцем круги на столе. Увидев меня, мать испуганно посмотрела на него, потом взяла меня за руку и отвела в комнату. Дверь захлопнулась, я сел на диван и стал на нее смотреть.

– Сынок, – начала он неуверенно, – ты знаешь… много всего происходит в жизни. Перемены, события. Они иногда нас пугают. Но ведь ты смелый, правда, ты у меня смелый?

Я кивнул.

– Так вот, скоро в твоей жизни очень многое изменится. – Она замолчала, вскинула голову, беспомощно посмотрев на потолок. – Ты увидишь, мир вокруг изменится, станет совсем другим…

– Вы что, разводитесь с папой? – спросил я.

Мать всплеснула руками, рассмеявшись неестественно высоким смехом.

– Ну что ты, сынок! Ах, какой ты! Почему ты так подумал? – Она лукаво прищурилась.

Я не ответил.

– Ну вот, уже буквально завтра ты… ты… – Она терзала свои длинные пальцы, смотрела на потолок, переступала с ноги на ногу.

– Я пойду в школу? – спросил я.

– Да… – ответила она тихо, – да…

Засыпая в этот вечер, я слышал на кухне трубный голос дяди Тихона и едва слышный шепот матери, повторявшей: «Не могу, Тиша… не понимаю… не могу… »

Утром меня подняли рано, выдернули из кровати, мир вокруг лепился из неясности и пронзительного света лампочек. Мать помогала мне одеваться – я хотел по привычке закричать: «Я сам!» – но потом решил не сопротивляться, отдаваясь на волю ее рук.

В трамвае я задремал под неторопливый, тяжелый стук колес, положив маме голову на колено. Колеса грохотали, я вздремы-вал, чувствовал себя так, будто на голову надели ватный мешок и снаружи легонько его пихают: вправо – влево, вправо – влево. В шко-лу, в шко-лу! Там, наверное, придется много заниматься, ведь я столько пропустил! Но я догоню, это нетрудно. 5+3=7, это можно сосчитать на пальцах. 5+6 – пальцев не хватает, но если разогнуть все обратно, а потом загнуть один, получается как раз 10+1=11! А 10+8 – это и пальцев не надо, и так понятно: восемнадцать!

Трамвай остановился, грохотнула, открываясь, дверь. Я открыл глаза: нет, еще не наша! В легком утреннем тумане, сквозь запотевшее стекло проглядывали два желтых огонька: окошки домика, деревянного, их в Краснодаре осталось еще довольно много. Входящие люди: мужчина в сером пальто, из носа смешно торчат волосы, женщина в шапке, хотя еще не так холодно, чтобы носить шапку, старушка в платке с обвислыми толстыми щеками. Я подумал о том, что сейчас, как учила мама, придется уступать место, и снова закрыл глаза: если я сплю, значит, я ее не вижу, и если мама не разбудит, можно ехать дальше. Мама не разбудила, теплая вата обволокла снова, колеса мирно застучали: «В шко-лу, в шко-лу!»

Люди что-то ворчали, пахло смазкой, нагретым железом трамвайной электрической печки, все вокруг были сонные – это чувствовалось даже с закрытыми глазами, наверное, по особому воздуху, который они выдыхали из себя, застоявшемуся и теплому. Трамвай грохотал, скрипел и изгибался на поворотах. Сквозь полудрему я почувствовал мамино движение – она повернулась к стеклу и протерла рукой запотевшее окно, потом начала осторожно теребить мою голову рукой.

– Сыночка, – ее голос дрожал, я чувствовал, что она сейчас опять заплачет, – сыночка, посмотри, посмотри!

Я нехотя открыл глаза и посмотрел в окно. Трамвай как раз проезжал по холмистой, самой высокой части города, уже практически по окраине: в окно было видно огромное голое поле, площадку, покрытую бурой неровной землей и уходящую куда-то в волны утреннего тумана. Над полем появлялось солнце, уже зимнее, большое и красное, как огромный глаз – глаз циклопа, случайно сфотографированного «Кодаком». Мама все шептала:

– Смотри, сыночка, смотри! – уже начинала всхлипывать, а я переживал то самое чувство, которое внезапно ослепило меня в тот день, когда приезжал дядя Тихон, и мы с Викой играли во дворе: чувство остановки времени.

Поле стояло и вибрировало, колыхалось холодными и теплыми волнами, рождающими влагу, окутывавшую землю дымку – туман. Циклоп смотрел холодно и безразлично – его тепло было водянистым и тусклым, гораздо слабее, чем тепло электрической печки. Глаз холодно усмехался. «В школу?» – спрашивал он. «В шко-лу, в шко-лу», – отвечали колеса. 5+6=11, 10+8=18, – поддакивал я. Глаз медленно поднимался над полем, будто закатывался под невидимое веко, изображая полное презрение к нашей уверенности. «Ты что, не узнаешь это поле? – дивился он. – Ты не знаешь, что будет через две остановки?» Поле, думал я. Конечно поле, я знаю это поле, но… нет, не может быть, мало ли, у нас маленький город, гораздо меньше Ленинграда. Все близко… через две остановки. Значит, сейчас будет…