Роман с автоматом

– Meine Damen und Herren! – грохнул на него его же собственный голос из мониторов. – Ich werde ihnen… [40]

Он читал минут пятнадцать, поэтические клипы про Ленина и Сталина неизменно вызывали легкие всплески смеха в зале, а после финального стихотворения про Берлинскую стену слушатели аплодировали звучно и искренне. Он еще раз улыбнулся, сходя в зал, подумал о том, что он вот так легко заработал еще немного денег, сейчас можно пойти в бар и сидеть там, пока отыграют музыканты и отчитает Борисов, а потом выпить с Борисовым, приятно потрепаться и пойти в номер, спать. Только еще минут десять посидеть в зале – сразу к бару бежать неудобно.

40

Дамы и господа… Сейчас я прочту вам…

На сцене рабочие торопливо унесли кафедру и выдвинули микрофонные стойки на первый план. Вышел похожий на итальянца организатор и объявил следующих гостей, гамбургских русских «Noise Arts». Под аплодисменты на сцену из бокового прохода вышли трое угрюмых молодых людей в черном, один, в футболке с надписью «Скиф-2000», не поднимая глаз, направился к громоздкой стойке с синтезаторами и лэптопом. Двое других взяли со стоек бас– и просто гитару, с шумным щелчком воткнули в них шнуры. Гитарист был в футболке с изображением клепаных металлоконструкций, а волосы, спадавшие на лоб и бросавшие тень на совсем молодое лицо, были абсолютно белые, с серебряным отливом. «Энди Уорхолл», – с усмешкой подумал писатель.

Из колонок раздались щелчки и скрипы, следовавшие друг за другом в нервном и неприкаянном ритме. Потом монотонно загудел бас, гитарист-Уорхолл ударил по струнам, и одного этого аккорда было достаточно, чтобы понять, что на гитаре играть он не умеет. Из колонок полилось восходящее электронное жужжание, бас все топтался на месте, а гитарист резко и преувеличенно старательно дергал струны, пытаясь выдать неумение за оригинальный стиль – гитара жалобно скрипела, попискивала и отплевывалась диссонантными аккордами.

Писатель скользнул глазами по первым рядам; он увидел Сюзанну, о чем-то мило беседовавшую с важного вида немцем в очках и строгом костюме. Борисова в зале не было, писатель встал и решил все-таки пройтись к бару – может, там найдется кто-нибудь знакомый. Звук в колонках прекратился, и пока он шел между рядами, публика ровно и вежливо аплодировала. У женщин в зале были красивые вечерние платья, они легко колыхались в такт хлопкам. Он прошел мимо рядов, мимо огромного пульта за колонной и склонившегося за ним толстого звукорежиссера с пивом – импровизированный бар был там, там же были высокие столики с пепельницами, за ними можно было только стоять. Со стороны сцены снова послышались какие-то пощелкивания, скрипы и писки, он закурил сигарету и прислушался – издалека это звучало даже не так плохо – как позывные инопланетного радио, или, может быть, просто шум в интервале между частотами двух радиостанций. Зал тихонько шелестел – кто-то разговаривал, кто-то смотрел на сцену – эта дикая музыка, казалось, была неплохим фоном.

Он посмотрел в зал, снова поискал глазами Борисова, снова не нашел – и ему вдруг стало грустно, как довольно часто бывало грустно на таких мероприятиях – оттого, что все эти люди так непринужденно болтали между собой, так легко показывали свой интерес к происходящему – а он вынужден был искать соотечественников, которых презирал, но еще больше презирал себя – за то, что ни с кем, кроме них, не может найти общего языка.

Над сценой вдруг взлетел и взорвался оглушительный рев, переходящий в визг. Толстый звукорежиссер за пультом, ударив пальцем сверху вниз по какому-то рычажку, торопливо погасил его. Писатель посмотрел на сцену – гитарист-Уорхолл стоял на коленях, бешено молотя правой рукой по струнам совершенно обезумевшей гитары, а левой поворачивая блестящие колки на грифе. Гитара выла, как запутавшийся в огромных сетях и тщетно пытающийся взлететь истребитель. Басист меланхолично покачивал головой, неловко переставляя пальцы на грифе, кла-вишник с размаху тыкал пальцами в клавиатуру, попадая почти все время в одну ноту.

– Стараются, – криво усмехнулся писатель, допивая пиво и закуривая новую сигарету.

Рев на сцене сменился электронным шипением, потом биением чего-то тупого, будто резинового, потом стальным грохотом, и наконец все оборвалось – только гитарист все встряхивал белыми волосами, аккуратно трогая слегка поскрипывающие и пощелкивающие струны.

Композиция закончилась, музыканты под аплодисменты ушли со сцены, организатор объявил Борисова, который незамедлительно откуда-то появился. Писатель взял еще пива, хмель тихонько постукивал в голове, лень и расслабление от никотина приковывали к столику. «Борисова я уже слышал, – думал он, – он меня все равно не видит. Подойду после, скажу, что понравилось».

Борисов читал с переводчиком, должно быть, рассказ – неторопливо, глядя в бумажку, и голос мерно перекатывался в колонках, бубнил, иногда останавливаясь, чтобы набрать воздуха и продолжить.

Люди медленно перемещались из зала в бар. Пришли Сюзанна и строгий немец, две женщины в черных платьях, из служебного выхода появился гитарист-Уорхолл, взял пива и встал за столик недалеко от писателя, пару раз прошелся туда-сюда длинный худой мужчина в очках и с бритой головой. Люди курили, болтали, отсутствующе пускали дым в воздух. Беловолосый гитарист сосредоточенно смотрел перед собой, неохотно глотал пиво, иногда поглядывал на сцену. Писатель еще раз обвел глазами публику у бара, и, вздохнув, перешел к его столику.

– Здравствуйте!

Молодой человек дернул головой в его сторону, внимательными черными глазами осмотрел писателя и тоже поздоровался.

– Вы ведь сейчас играли? Мне понравилось, – начал писатель, – интересно, необычно.

Разговор медленно завязался, парень сказал, что ему тоже понравились стихи. Писатель предложил взять по стопке водки, гитарист согласился; они молча выпили, потом разговор снова начал свое валкое движение.

– В конце очень много шума было. Я даже испугался, – усмехаясь, говорил писатель.

– Это моя любимая композиция, – парень разводил руками, словно строя из воздуха угловатую кособокую конструкцию, – история мира. Сначала – тихо, потом больше, больше, потом много-много всего, войны, революции, индустрия, потом взрыв и – опять тихо, все по новой…

– Да-да, занятно. И в музыке развития нет, потому что – все как бы одно и то же?

– Да, конечно! – Парень сверкнул глазами, кажется, не уловив иронии. – Маленькие круги, по которым движется каждая жизнь. А из этих кругов состоят большие. И так все вращается, и все приходит к своему началу.

– Занятно, занятно… Вы давно в Гамбурге?

– Три года.

– А почему уехали, если не секрет?

– В России нельзя такую музыку играть. Не понимают. А здесь для всего есть своя ниша, хоть и маленькая. Нас издают иногда, ездим, концертов много даем – жить можно.

– Да-да… – согласился писатель.

Повисла пауза. Все больше людей перемещались к бару, они что-то обсуждали, пили вино, пиво из высоких пивных бокалов. «Вот и разговариваем, – думал писатель, – вполне по-европейски». Из колонок все бубнил Борисов, иногда останавливаясь, давая место звучному голосу переводчика.

– Здесь тоже бывает трудно, – продолжал свою мысль парень, – с экспериментальной музыкой всегда труднее. Но здесь хотя бы люди знают, что если что-то непонятно, надо пытаться понять…

– Скажите, – начал писатель, – или нет, давайте еще водки, перейдем на «ты», и тогда я спрошу…

Гитарист кивнул, взяли водки, наверное, именно ввиду специфики мероприятия припасенной в баре. Выпили молча, писатель морщился, с трудом глотал горькую жидкость. Парень выпил спокойно, но немного оставил на дне.