Роман… С Ольгой
Шрифт:
— Я люблю тебя, — сцепив зубы, еле слышно отвечаю. — Не-важ-но!
— Тогда смотри на меня…
Увы, но не могу!
Зато я точно знаю, что будет после: Ольга содрогнется, поймает мышечный спазм, всосёт нутром мой член, сдавит стенками влагалища, пропустит всё через себя, заставит внутрь излиться — я по-другому не могу, а когда наконец-то выйду, Лёлька выберет пальцами сперму и вытрет руку тем, что первым упадёт в ладонь…
Сегодня, например, — подол её ночной рубашки и правый боковой карман моих рабочих брюк.
— Доволен? — враскорячку сползает с отполированной столешницы.
— Извини, — отвечаю заикаясь, потупив
— Нет проблем. Приходи ещё…
Два часа, которые я выделил себе на то, чтобы добраться на работу, на самом деле провожу в наглухо закрытой машине, припаркованной перед подъездом родительского дома. Утренняя рутина неожиданно пополнилась на одно неприятное ежедневное событие. Теперь я вынужден проведывать отца в любое удобное, согласно графику, конечно, время суток.
Это рак! Так сказали в областной больнице, когда внимательно рассматривали, а затем описывали рентгеновские снимки грудной клетки родного мне человека. Мать грубо дёргала мужской рукав в машине и шипела, напоминая папе о том, как неоднократно она его предупреждала, что бесконтрольное курение до добра не доведёт и обязательно сведёт его в глубокую могилу раньше выделенного срока. Видимо, как в реченьку глядела.
Прислонившись лбом к стеклу своей двери, вожу кончиком указательного пальца правой руки по кожаной обмотке рулевого колеса. Вокруг шныряют люди. Лето в нашем городе — тяжёлая пора для дешёвой, не выдерживающей такого напряжения инфраструктуры. Курортное место оживает с приездом страждущих, вернее, отдыхающих, не видевших водную стихию почти целый год. Здесь скучно, мелко, грязно и, чёрт возьми, однообразно.
Я родился в этом городишке, по знакомству был определён в шикарный по тем меркам детский сад, после окончания которого меня опять же по большому блату пристроили в достойную моей персоны школу. Я хорошо учился, иногда отлично. Родители следили за мной, всё чаще чересчур навязчиво. Повода для паники, конечно, не давал, но чудаковатость временами проявлял весьма некстати.
Так, например, я выбрал будущую профессию, полагаясь на профессиональный опыт бати. Он майор полиции. В отставке, безусловно. Пенсия и достойная выслуга отпустили верного солдата правоохранительного ведомства на заслуженный от государства отдых по соответствующему возрасту. Отец отошёл от дел, но связи там, где «бывших не бывает», всё-таки не растерял. Мне помогли поступить в институт. Здесь, наверное, нечем гордиться, но и стыдиться тоже нет причин. Я дослужился до капитана, а потом… Ушёл! Ушёл по собственному желанию. Быстро подал рапорт, сдал оружие и служебное удостоверение, снял знаки отличия, вынув из «уключин» гибкие погоны, и запаковал в чехол тёмно-синюю форму, к которой десять лет уже не имею никакого отношения…
— Ромочка! Рома! — кто-то барабанит мелкой дробью в окно со стороны пассажирского сидения.
Это мама? Плачет или кажется? Не понял — дождь идёт?
— Открой! — я вижу, как она, вцепившись сухенькими ручками, отдирает с мясом дверь. — Господи! — снимаю блокировку, а женский голос сразу же становится звонче, уличный шум проникает в салон моего автомобиля и разжижает тяжелую по воздушной взвеси обстановку. — Что случилось? Почему ты тут сидишь? Заболел? — она оглядывается, чтобы посмотреть на заднее сидение. — Что-то с женой?
— Нет.
— Где она?
— Дома.
— Я думала…
— Мам, не приходи сегодня, — шумно забираю носом воздухом.
—
Рома?— Я сказал «нет»! — прикладываю кулаком баранку.
— Она здорова?
— Вопрос с подъ.бом? — сощуриваюсь и, знаю, что цинично, выгибаю губы.
— Прекрати! Выражаешься, как вор в законе.
Ухмыльнувшись, отворачиваюсь от неё.
— С кем поведёшься, Марго, с кем поведёшься.
— Объясни толком, что опять Ольге не подходит?
— Я! Я ей не подхожу. Громко хожу, ночами храплю, пью с ней вечерами, оставляю не те сигареты, лишь бы она не расчехляла бутылку без меня, хожу на «любимую» работу, наведываюсь к вам, тебя вот выслушиваю… Мам, вы можете не ругаться хотя бы в моем присутствии?
— Боже мой, какая ерунда! Знаешь же, что это ложь, и…
— Я о многом прошу? — не даю договорить.
— Мы не ругаемся.
— Понятно. Так вы нас с папой интеллектуальными беседами развлекаете?
— Я знаю, как её тяжело…
Да уж! Мама в курсе, мама обо всём осведомлена, она на блядском домострое старую собаку съела. Мама — мудрый человек, повидавший до хрена событий на своём веку. Маргарите Львовне Юрьевой уже как будто шестьдесят семь, но подвижности и скорости этой женщины может позавидовать любая пятнадцатилетняя соплячка. Возможно, кто-то скажет:
«Ни хрена себе задор!»;
а я замечу, процитировав её же собственные слова, но, увы, не для аристократии:
«Это правильный образ жизни и, конечно же, индивидуальный генетический набор! Хотите выглядеть так же, бросайте пить, курить и трахаться. Дрочите мозг другим и будет вам, ребята, счастье в вечной жизни!».
— Что случилось? Вы поругались?
— Нет.
— Почему я не могу навестить её?
— Она плохо себя чувствует.
— Не хочет, чтобы приходила? Что на этот раз? Не в той тональности залаяла нелюбимая свекровь? — она откидывается на подголовник. — Подвезёшь на рынок или мне выйти?
— Я хотел повидать отца.
— На обратном пути.
— Ма-а-а… — протяжно начинаю.
— Работа, да?
— Нам нужны деньги.
— Мало имеете? Жадность, Юрьев?
— Не в этом дело.
— Не передумали?
Я ей не говорил! Я ей нагло вру…
— Не хочу об этом…
— Ром, тяжело смотреть на то, что вы вытворяете.
— Не смотри, — плечами пожимаю. — Как отец?
— Отдыхает, — мать дёргает ремень безопасности и, расправив шлейф, наощупь попадает в замок внизу сидения. — Не ругайтесь!
— Мы не ругаемся.
Мы вообще с ней не разговариваем. Вернее, по душам, как раньше, как было до «того».
— Давно здесь сидишь?
— Нет. Я только подъехал, — наконец-таки подаюсь макушкой к забравшейся внутрь шустрой женщине, которая сейчас старательно расправляет задравшуюся юбку элегантного летнего платья. — Привет, дорогая, — незамедлительно попадаю в ручной капкан, чьи «челюсти», как обод колеса, смыкаются вокруг моей головы.
— Ну, что такое? — мать целует мое темя и зарывается лицом в растрёпанную шевелюру. — Привет-привет, мальчик. Больно смотреть на тебя.
— Ма…
— Мальчик! Ты мой ребёнок, Ромка. Вы с ней… Господи, больше ведь нет ничего и никого. И, вообще, до каких пор ты будешь спорить с матерью и одергивать её, что бы старая карга ни говорила? Ух, непослушный засранец! Господи, — чувствую, как мать водит носом, поднимая каждую волосинку у меня на голове, — какой дивный запах!
Мерзкий? Ядовитый? Отвратительный?