Романы. Трилогия.

– Небось не Волга.

– Дак бронепоезд и пушки, хоть и не Волга, на себе-то не переправишь, это тебе не в призраки поповские стрелять! Ладно, Бог даст, и в князя своего еще стрельнешь. Да ты дрожишь, я вижу, ладно, мне самому от этой Глубь-трясины тошно. Ну да в Севастополе отнежимся.

Корпусу сниматься – не шутки шутить, уйма дел политотделу, и Груня целиком окунулась в них.

Часть третья ШТУРМ

Чувствуя, что сна нет совершенно, Дронов пошел на стену. Накрытый звездами и ночью, монастырь излучал в вышину дивную тишину, Дронов ее спиной чувствовал, она была ощутимо густая; казалось, что можно облокотиться на нее, как на стену, – и не упадешь. Накрытая теми же звездами и той же ночью деревня, куда смотрел Дронов, вся пребывала в движении.

– Не спится? – послышалось сзади.

– Вы, Иван Семеныч?

– Я. По-моему, никто не спит.

– Что это они там засуетились?

– Кто ж их разберет, да и не все ли равно? Нас бы заметили – суетились бы не так. Звезды-то какие! Никогда таких не видал. – Я тоже. А вообще на небо часто смотрели?

– Вообще не смотрел, да и на все окружающее почти не смотрел. На жену не смотрел, своей жизнью жила, что хотела делала, умерла вдруг ни с того ни с сего, похоронил не жалея. Сын сам по себе рос, вот и вырос – он в Москве где-то сейчас, в ЧК служит.

– Где?!

– А чему вы удивляетесь, я же на брата вашего не удивляюсь. Мой сынок воевал вполне прилично, недалеко от. меня, в прапорщиках. Ну а в марте солдатики революционные аж командиром полка выбрали; ну, командир полка из него как из меня кондитер, быстро проголосовали – с фронта долой, ну и вперед на Москву. Москву оказалось брать легче, чем Померанию, ну а дальше... дальше октябрь уж наступил, позвали в ЧК – согласился. Просто позвали, просто согласился. В жизни вообще все просто, если смотреть на нее просто. Сейчас поднимался сюда, мать отчего-то вспомнил, прямо вот увидел даже, скрюченную, согнутую, высохшую, глаза то бегающие, то потухшие. Лет пять до кончины все такая была, а я изнывал и, как в "Онегине":

...Вздыхал и думал про себя,

Когда же черт возьмет тебя. –

Она невыносима была, но ведь сын же я! Гадко. Давит на душу, а все остальное ушло. А? А у вас? Нет такого? Все все равно...

Дронов молча пожал плечами, но видеть пожатие было невозможно. А полковник продолжал:

– И даже Оля-маленькая волновать перестала. Всю ,всенощную с ума сходил, молитва на ум не шла – как они там, прорвались ли, доехали? И – как отрубило вдруг, пустота какая-то и тревога. А ночь-то какая, Александр Дмитрич. Ведь чернота одна и звезды в вышине, а... сколько этого всего, оказывается.

Справа чиркнуло, вспыхнул огонек, Дронов и полковник повернули головы и увидели прикуривающего поэта. Огонек погас и во тьме раздался его голос:

– Да, чудная, прекрасная, единственная ночь, черт бы ее драл, а – тоска. Отчего так, господа вояки?

– Мы здесь такие же вояки, какой вы здесь – поэт, – сказал полковник.

– Ха! Ха-ха-ха... а ведь правда! Ничего на ум нейдет. Был поэт и весь вышел. Моя ночь, моя погода, все мое, как распирало меня по таким ночам! На воздухе стоял... двести строк за такую ночь прилетало, и нате вам, пожалуйста, – чернота на душе, как тьма вот эта; Я вот думал все это время, что это такое, когда вот так, по двести строк, – дар или проклятие? Ведь как на бумагу их перелагать начнешь – корпеть начинаешь, вот воистину проклятие, или... образ схватишь... летает рядом, а не идет, и убить всякого готов, кто мешает, потом любуешься и – не то... нет, все-таки проклятие. Что вздыхаете, господа вояки? "Нам бы его заботы", – да? Ну да, животы штыком вспарывать, шашкой головы отсекать – это заботы.

– Не задирайтесь, господин Константин, – равнодушно сказал полковник. – Совсем не о том я вздыхал. Сам не знаю о чем. Обо всем и ни о чем. Не нужны никакие заботы, ни мне ваши, ни вам мои.

– Суета сует и томление духа?

– А разве не так? Разве ночь эта не говорит вам, что это так? Не только вам ничего на ум нейдет. А дар Божий не может быть проклятием, никак не может. Дар слова и – проклятие? Нет, никогда не поверю. Но и – "за каждое праздное слово дадите ответ в день Страшного суда..." Вот это страшно. И каждый из нас знает, что праздно сказано, а что нет, себя не обманешь. Я не про вас, у меня этих праздных побольше вашего было, хоть и не на всю Россию.

– Господи, как хорошо, что нету у меня ни даров, ни проклятий, – тихо сказал Дронов.

– Дары у всех есть, Александр Дмитрич, – раздался слева из темноты голос Оли-большой. – Только мы дары в проклятия обращаем.

– Я приветствую вас, Оля-единственная, рад слышать и ваш голос и то, что у меня дары есть. Давно вы здесь?

– Раньше всех. Я думаю, все сейчас на стене.

– Что так?

– Потому что эта ночь последняя.

– Это почему ж? – голос поэта из тьмы звучал весьма испуганно.

– Не знаю, так мне кажется. И думаю, не только мне.

– А мне совсем не кажется, – горячо-протестующе теперь звучало из тьмы поэтовым голосом. – С чего бы! Ведь на всенощной старец был и был бодр.

– Да ведь вас не было.

– А все равно знаю! Ужасно хочется жить в такую ночь, Ольга Пална.

– Жить хочется и в ненастье, господин поэт.

– Иван Иларионыч! Где вы?

– Как всегда, рядом с вами.

– Еще одна прелесть этой ночи, господа. Здесь и вправду сейчас все, наверное, и мы все рядом и не видим друг друга. Тьма, и голоса наши – из тьмы. Очаровательно! Такая ночь не может быть последней, не должна быть. Я не хочу, чтоб она была последней, я хочу жить!

– Да! – рявкнуло вдруг из тьмы голосом профессора. Все вздрогнули и поначалу не поняли, откуда прозвучало, казалось откуда-то сверху. – Да, да, да! И пусть Он есть, этот ваш трижды проклятый Бог... – видимо, профессор говорил и ходил. – Зачем было спасать меня и заточать в этот монастырь, чтобы через месяц те же головорезы убивали меня опять?! И будь оно трижды неладно тогда, это мое спасение, слышите меня, полковник?

– Слышу. Назад отнести?

– Да я теперь сам дойду!

– Дойдите, – перебил голос Ивана Иларионыча, – дойдите и про нас скажите, здесь, мол, сидят, голубчики.

– Опять вы! – Так прозвучало, что Дронов невольно улыбнулся.

Возник голос Взвоева:

– Эх, господа-граждане российские, да ну что ж вы так, едри вашу мать... Слушаю я вас... слава Те, Господи, что хоть сейчас не вижу... да ну что ж такое... и... ведь хорошие ж вы люди, а... эх, язык бы мне ваш... все-то вы... все-то мысли у вас порознь, все что-то говорите, и умное вроде, а иной раз вот я думаю, думаю, башку сломаешь! – а так и не вразумишься, о чем вы говорите, зачем? Понавыдумывали вы всякого – и умно вроде, а как подумаешь – такая параша! И чего хотите – не поймешь. Куда вам против Кряка, да Аграфены, да меня тогдашнего! Эх, Господи, помилуй. Думаю, князь Иван по ночам плачет – за что и для ради кого дерется он... Вот одолей он Кряка, да Аграфену, да возьми Москву, а вы ж потом на него и наброситесь: зачем бил, зачем спасал! Прости, Иван Семеныч, ежели тебя задел.

– Да не задел, а прямо в глаз, чего там. Да и ладно, в такую ночь зачем они, глаза. А вообще-то... странно, действительно, удивительная ночь, ни зги не видно, а именно глазами, видением чего-то наслаждаешься.

– Ты наслаждаешься, Иван Семеныч?

– Да, комиссар.

– Слу-ушай, Христом Богом прошу – не зови так.

– Прости, Иван.

– Очаровательно! – опять заговорил профессор. – Новый оппонент? Пре-е-красно, особенно аргументы очаровательны, я вот тоже "башку", простите, ломаю, господин новый оппонент, и в толк не возьму – о чем вы? А? Отзовитесь же...