Романы. Трилогия.

Уже гаснувшим сознанием Он все же услышал, как Мама, сидевшая на Его кровати, вдруг спокойно произнесла:

– Нет, не оставит нас Господь.

Она подняла глаза на Отца, стоящего рядом, а тот, обернувшись к Ане Вырубовой, которая, вся в слезах, едва держалась на ногах, облокачиваясь на дверь, сказал:

– Анечка, быстренько, пожалуйста, телеграмму Григорию Ефимычу.

Та очнулась, кивнула молча, подхватила юбки и – бегом в аппаратную.

И гаснувшее сознание слышало то, что слышать не могло за семью бревенчатыми стенами: перестук телеграфных молоточков, отбивающих ответ Григория Ефимовича. Но это был не перестук железа о железо, не перевод железом краски на бумажную ленточку – пасхальный трезвон Царских колоколов Феодоровского Собора через семь бревенчатых стен слышался гаснущему сознанию, которое перестало гаснуть.

Вот, в спальню влетает запыхавшаяся Аня, передает ленточку-ответ Государю, и тот громко, чеканно читает: «Болезнь не опасна, как кажется, пусть доктора его не мучают. Недостойный Григорий ».

Профессор Федоров открыл рот и остолбенел, Деревенко сердито покачал головой, профессор Раухфус снял очки и с горькой иронией и очень удивленно и тоже головой покачивая, спросил:

– Вы это серьезно, Ваше Величество?

Папа, в свою очередь, очень удивленно глянул на профессора Раухфуса: «А разве я что-нибудь говорю несерьезно?» – говорили его глаза, а вслух он сказал: «Безусловно. И человек, приславший эту телеграмму, тоже всегда серьезен».

Десять слов, как десять пальцев Григория Ефимовича, и всегдашнее его: «недостойный Григорий»… Сколько раз эти пальцы, находясь на Его голове, оттягивали на себя боль, когда Григорий Ефимович говорил громко и распевно: «Пантелеюшка-мученик, лекарь ты наш родной, исцели Алешеньку, упроси Матушку Царицу Небесную…»

Слова телеграммы, что громко и чеканно прочел Государь, будто пальцы Григория Ефимовича легли на раскаленную голову (термометр зашкаливал), и голос слышался издалека, откуда телеграмма пасхальным трезвоном пришла: «Пантелеюшка, лекарь ты наш родной…»

Боль ушла мгновенно, обвалом, таким же, как и пришла, как всегда она приходит… Р-раз – и провалилась, и нет ее. Ушедшая вместе с кровью часть жизни, оказалась именно той частью, без которой, оказалось – легко! Запекшиеся внутри кровяные ядовитые лепешки таяли, образуя из себя охлаждающие животворящие флюиды, наполняя собой горящий в агонии организм. Пустые бессмысленные умирающие открытые глаза – ожили. Ожили взрывом. А губы наполнились счастливой улыбкой.

Профессор Федоров… какая стадия идет после остолбенения?.. Именно в ней начал пребывать профессор Федоров, увидев оживление мертвого лица. Профессор Деревенко перестал качать головой – она у него замерла на той же стадии, что и у профессора Федорова. Профессор Рауфхус уронил очки, и у него открылся рот, как у профессора Федорова, когда он был на стадии остолбенения. Рыжий кот Зубровка, воейковский подарок, который лежал под левым боком хозяина, блаженно заурчал, почувствовав гладящую хозяйскую руку на своей шерсти, а увидав троих застывших перед кроватью господ, недоуменно зевнул и недовольно мяукнул: чего пялятся?.. не видели, что ли, как хозяин его гладит?

А три медика действительно таращились теперь на ожившую руку, только что безжизненно валявшуюся бревном, и их лица начали наполняться радостью, а доктор Деревенко наконец-то перекрестился.

А у Него, ожившего, когда Его открытые глаза увидали заплаканные Материнские глаза – это и была самая большая душевная и телесная радость: как замечательно, когда после убойной боли просто ничего не болит, когда осознаешь, что вырван, вытащен из колодца смерти, откуда нет возврата – и вот, вернулся. И все это благодаря прямому вмешательству Божьей силы, по молитвам Божьего человека. И радость была одновременно и тихая, и полетная, действительно, казалось, что летаешь.

– Как ты чувствуешь себя, Солнышко? – услышал Он ласковый голос .

– Как в раю, – полетная улыбка озаряла эти Его слова, а Мама погрозила пальцем и прижала палец к Его губам. Из Ее заплаканных глаз изливалась тоже радость, готовая подтвердить слова Сына про Себя, в(стр.454) Его возврат из смерти. Она обняла Его и разрыдалась…

И вот сейчас, защищаясь закрытыми веками от нестерпимого сияния, и слыша голос Царицы Небесной: «Я остаюсь», он испытывал безмернократное превышение той полетной радости, чем в тот день, когда вырвал Его Григорий Ефимович из смерти. Ему казалось, что и вся Россия, там, за дворцовыми стенами, обязательно слышит Ее голос и испытывает то же самое, что и Он. А Он летал на волнах блаженства, удерживаемый от распада из-за преизбытка переполненной блаженством звуковой волной Ее голоса (стр.455).

Сквозь закрытые веки Он видел, что Матерь Божия держит в руках глиняный сосуд, поданный Ей батюшкой Серафимом.

– Я остаюсь из-за того, что в этом сосуде, – услышал Он далее и понял, что Она обращается к Нему.

Во все и во вся всепроникающий звук Ее голоса был строг и печален, печален особой печалью. На Свое всепроникающее слово Она не ждала ответа.

– А в этом сосуде – слезы, слезы твоих родителей, раба Моего Григория, и вот его, – Ее вытянутый перст указывал на распростертого перед Ней плачущего батюшку Серафима, который уже приник к персту губами. – Слезы ко Мне о Доме Моем и домочадцах Моих…

И Он, засыпающий, чувствовал сейчас на Своей остывшей голове знакомые пальцы, пальцы из Царства Небесного, которое оказывается и в самом деле совсем рядом…

А за дворцовыми стенами, отплясав и отпев музыку революции и отпив все, что она налила, на своей похмельной блевотине забывалась тяжким сном отмоленная Россия. 

Вышитая О.Т.М.А. над крестом сестры Александры лежала на правом погоне с вензелем «Н» пока еще «командарма ОТМА» барона Штакельберга (до Келлера пока еще не доехали). Сам «командарм», как мог, исхитрялся, чтоб его жесткое плечо хоть чуть-чуть походило на подушку и делал знаки глазами засыпающему штабс-капитану, чтоб подложить на погон его шарф.

Тот махнул рукой:

– Не надо, разбудишь, сон хороший собьешь, гляди, как улыбается… 

…А сестра Александра видела перед собой заветный календарный листок, лежащий на ее сердце и тикающие серебряные часы. Сквозь них проступало лицо Государя, и она просила Его, чтобы завтра (уже – сегодня) они бы не остановились и не останавливались больше никогда у этих страшных цифр 15:05 1917. Сквозь все это летел на нее белый пепел. Где-то там, в черной дали, он был черный, ибо там мы сожгли все и получили черный пепел – вид сожженного дома черен. Но на нее летел белый поток.

Сгоревшая бумага, от любви, на ней запечатленной, обращается в белый пепел. Он летел над землей, частички любви от него ее орошали, и над ней огненно стояли слова для всех:

«Держись и помни.

Николай».

РУБЕЖ роман

Предисловие

«Заныло, вдруг, в было успокоенном сердце — "рубеж", калеными иголками это жесткое слово овеществилось во всем его существе. Сколько их было, рубежей в его жизни и все какие-то..., все — борьба за власть, чтоб ей!.. А тут сейчас перед ним особый рубеж...»

Это из внутреннего монолога Сталина в предлагаемой читателю книге. Это третий роман Н. Блохина о ключевых рубежах русской истории. Этот третий роман о самом ключевом рубеже: 22 июня 1941 года. И оборона Москвы. Быть или не быть. Быть, ибо с нами — все святые, в земле Российской просиявшие во главе с Хозяйкой дома нашего — Пресвятой Богородицей. Это войско несокрушимо никем и ничем. Любой посягатель на дом Ее будет неизбежно разгромлен.

Об этом великом и страшном рубеже написано много. Много всяких точек зрения описывает во всей полноте и правде любое историческое явление. Эта точка зрения — Православие. Все остальное — несостоятельность, натяжки, полуправда. «Не в силе Бог, а в Правде», — так сказал величайший полководец всех времен и народов Александр Невский. А Правда — только в Православии. Точка зрения автора в описании сего великого и страшного рубежа — православная.