Романы. Трилогия.

— Так, экселенс, — ошметки. Ну, а вам — трибунал!

— А если к утру представят?

— Да нет, не представят, однозначно — трибунал. Пожалейте нас сирых и меня в первую очередь. Такого начальника лишимся.

И тут оба расхохотались.

— Не надо ничего представлять, Эрик, любуйся, пока видим, уже слепить начал, — Ртищев перекрестился.

— Федор, а если мне?

— Вперед Эрик, да не оглядывайся ты. Ему очень не нравится, когда оглядываются назад.

Через три года Эрик Гепнер будет приговорен к расстрелу за участие в покушении на Гитлера. И заявит только одну просьбу перед уже поднятыми стволами: перекреститься, как научил Ртищев, и пропеть «Кресту Твоему...», как учили его взятые Ртищевым пленные. Но это далеко потом. Сейчас уже не было видно солнца и гало вокруг него, виден один крест во вселенной, которой он хранитель, и слышно только могучее хоровое: «Кресту Твоему покланяемся Владыко, и святое воскресение Твое — славим!»

Полковник Ртищев и отец Владимир сидели в бывшем карцере бывшей пересыльной тюрьмы, ныне Владимирском соборе, и пили чай.

Только что закончили обсуждение об обратной перелицовке.

— Может, все-таки оставишь тут икону свою, а, Феденька?

— Нет, батюшка, место этой иконы там. Да еще и с тебя возьму. Штук десять крестиков от Патриарха Тихона. Надо же, еще и остались!.. Аж страх меня такой пронзал, когда увидел, что остались... До сих пор колотит...

— Так что ж страшного? Радость одна. Ну, сам посуди, ну мог Господь допустить, чтоб кому-нибудь не досталось?

— Эх! — только и сказал Ртищев. Еще и головой качнул. — Ну, а теперь благословляй в дорогу, трогаемся мы. На Москву. Считай, что приглашен ты на освящение того храма, куда икону везу. Батюшка б был жив. Почему-то в Берлине не дали добро, чтобы наших с твоими крестами вооружить и с собой взять.

Тяжко вздохнул отец Василий и грустно сказал:

— Да оно, наверное, так и нужно, наверное, это все-таки не Берлина решенье, а вот Ее, — отец Василий кивнул на Ртищевскую икону «Владимирской», она стояла на подставке у стола.

— Нашим-то ведь надо немецкую форму надевать, как у тебя. Гот мит Унс на пряжке. А ведь нету там ни Гота, ни Унса. У нас ведь Он, только у православных, у нас только Гот мит Унс. Как бы мы ни изгадили его, дом наш, дом нашей Царицы Небесной, Домохозяйки нашей, не примет Она овобождателей в чужих мундирах с чужими штыками.

— Да ведь как оседлали вражьи силы дом Ее! — вскипел Ртищев. — Скинуть их надо!.. Иначе полная трагедия!..

— Успокойся, Федечка, — отец Владимир положил руку на плечо Ртищева, — нет и никогда не будет у Церкви Православной трагедии, всегда торжество. И когда не отбились мы от второго нашествия, изъятели из окладов, в алтаре куря и плюясь, алмазы выковыривали, когда ты меня на плечах отсюда выносил, когда крестики раздавали, когда из Берлина добро не дали. В Москву вот едешь, святыню свою везешь и не ясно, доедешь ли, довезешь ли, — все это торжество Православия. И его никто никогда из иноземцев не пойдет освобождать, да оно в этом и не нуждается, оно всегда свободно, даже в этом карцере сидя и доходя, оно дойдет до радости жизнью и дыхания благодатью. И вообще, никто никогда никого не освобождал. С оружием на чужую землю входят, только чтоб захватить ее. Было в истории только одно исключение — это наша Русь Православная, которая всегда была освободителем и всегда освобожденные в благодарность предавали или собирать предать. И тут воля Божья, а значит, и торжество. В карцере сидишь, матерщиной окружен — слава Богу за все; крестики патриаршие раздал, в молитве грандиозной утопаешь — дивны дела Твои, Господи; накрыли с воздуха в день Всех святых, на Руси просиявших, — да будет на все воля Твоя и святых Твоих, Господи!

— На проводе Канарис, слушаю тебя, Эрик.

— Вилли, тут на мою вторую дивизию речка одна напоролась, точнее, мы на нее, а на карте ниточкой, а ниточка эта, эх... Речка называется Курва, а впадет она в Мрылду, а та в Лярву...

— Ну, знаю. Эрик, давай быстрей, в пять сторон отбиваюсь, Клейст на Днепр напоролся, так скулить перестал, смирился, поскуливает только. Так что у тебя с этими речками? Кстати, они переводятся как? У тебя ж там переводчик экстра, хочу себе забрать.

— Мне нужнее, я те заберу! — взорвался Гепнер. — А насчет перевода... Переводчик только хохочет, когда по-русски их вслух произносит, так вот «быстрей»: дно этой Курвы сплошной ил метровой толщины. Ни танк, ни лошадь не пройдут. И разведданных на эту тему от тебя не было. Нам куда и где, и когда?

И тут взорвался Канарис:

— А вот я сейчас пошлю тебя... Куда? Дальше этой Курвы, что даже переводчик не переведет! Я с 22-го июня дома не был!! Сплю то на столе, то под столом! Когда вы с Гудерианом и Клейстом линию Мажино обходили, у вас на каждый предстоящий метр данные были. Там у тебя фронт был шириной с эту Курву, а у Клейста с Лярву. А сейчас — 5000 верст, а со всеми изгибами, Курво-Лярвами — все десять! Где я возьму на десять тысяч верст людей, аппаратуру, транспорт?! Аналитики на полном износе... Откуда мне было узнать про ил на дне этой Курвы?! Между прочим, Курва-Мрылда-Лярва впадают в Болву, Болва в Десну, а Десна в Днепр! Ты видел Днепр при тихой погоде? Век бы его не видеть. Как отмечает их классик, — редкая птица долетит до середины Днепра. А танки Клейста летать не обучены! Даже трофейные 34-ки! А мне его переправлять у Кременчуга. Кстати, на твоих трофейных понтонах. Кстати, — чудо-аппараты. Крупп таких не сделает. Это он сам сказал. Захватившим понтоны — всем по железному кресту. А ты Курву обходи с севера.

— Прикидывал. Три дня потери времени.

— Ну так топи танки в иле этой Курвы. И перестаньте, наконец, ныть! Гудериан все ныл, насчет хоть какой-нибудь дороги, параллельной Смоленской. Да где ж ее взять?! Ему, кстати, было резко хуже, чем тебе: справа полесское болото размером со Швейцарию, слева лес до Архангельска. Директива номер один выручила. В 50 тысяч пленных. Они и вытаскивали танки из грязи и из колдобин. Я и предложил геррам Жукову и Тимошенко по кресту выписать. Ты, кстати, знаешь, что ты двумя сотнями танков атакуешь сейчас Ленинградский фронт?

— Как?! — Гепнер опешил.

— А так! — Канарис даже хохотнул. — Так доносит Сталину Жуков. Он сейчас на Ленинградском фронте. Такое вранье двух резервных дивизий стоит. Так что твое появление на Московском направлении будет им очень весомым сюрпризом. И пока мы еще в графике «блиц-крига». Ну почти. Кстати, вам танкистам благодаря. Да, Эрик, не трекай вслух языком.

«Приперся» он... Да, приперлись! И остается одно — переть дальше!

— Вилли, почему мне не позволено на Москву взять моих пленных? Они рвутся в бой. Рвались.

— Лично Гитлер против, — ответил Канарис. Впервые из его уст прозвучало «Гитлер», а не «фюрер».

— Да, Вилли, слушаю. Когда начальство само звонит — жди разгона.

— Разгона не жди, и я не начальство. Я владелец ресторана, где нет официантов и меню. Я объявляю, что есть, и ставлю на стол; если чего нет, достаю и ставлю на стол. Чего достать невозможно, предлагаю заменить. Иногда получаются блюда-сюрпризы. И сплошь и рядом заказчики требуют того, что достать невозможно. Короче, идее твоего Ртищева — отлуп. Сначала его текст за подписью фон Бока о наборе добровольцев в «косоп» — корпус содействия порядку для борьбы с партизанами и прочими был развешан по всему Смоленску. Утром явилось 70 тысяч добровольцев. Фон Боку аж не по себе стало. Это он сам так говорил. Гитлер отказал в разрешении выдать им оружие, я все аргументы выставил, что не воспользуются они этим оружием против нас, они воспользуются нашим союзничеством в борьбе против общего врага. Мы же не с русскими воюем, а с большевизмом, с иудейским засильем в мире, это ваши слова, — так сказал я Гитлеру. В ответ получил тираду о высших и низших расах. Из 70 тысяч оставили и вооружили 200 человек. Остальным отлуп. Представляю их разочарование и что они про нас подумали. И представляю, сколько придется этим двумстам отбиваться от засланных из центра диверсантов. Схема их задумок против твоей группы завтра будет у тебя на столе. О судьбе же главной задумки Ртищева я уже не сомневался. А задумка какая! Как ты любишь говорить — сказка, мечта! И отчетливо реальна! Я читал этот документ. Через месяц он выставляет в поддержку вермахту в его борьбе против жидокоммунизма армию в миллион человек с собою во главе. С условиями... Эх, Эрик, он полководец, и масштаба не малого, это я тебе точно говорю, но он не политик. Да сначала нужно войско собрать, а потом условия ставить! А условия естественные: после свержения Сталинского режима германские войска с почетом уходят домой, услуги по свержению, естественно, оплачиваются, новая Россия с Монархом во главе (изберут сами) — абсолютно независимая держава с вечным союзом с Германией. Враг Германии — враг России. Присутствие чужих войск в России исключено. Все. По-моему, все корректно и разумно. Фон Бок был в восторге от документа и отправил его Гитлеру. Вот ответ Гитлера фон Боку, если убрать злые вежливости: цыц, не лезь в политику, твое дело управлять войсками, мною тебе вверенными. И ничего больше. И все. Так что не будет тебе миллиона русских добровольцев в поддержку против ревкоммуночирия на теле Европы. Да никто сейчас и не собирается его вырезать. Привет Курве с Мрылдой. И Лярву не забудь. Обошел ты их лихо. При дальше и вылезай из автобуса не для того, чтобы таращиться на лесные дали и комментировать таращенье... Между прочим, на Москву идешь той же дорогой, что и Наполеон шел.

— Спасибо за сравнение. Обратно по ней же? — съязвил Гепнер.

— Если выпустят, — отъязвил Канарис.

Открыл сейф, достал бутылку заветного трофейного «Наполеона» из винограда, собранного при живом Наполеоне. Залпом хватил полный стакан, прошелся мысленно недобрым словом по Наполеону — как позволил такую дрянь своим именем назвать. Уперся пустым взглядом в пустой стакан. Не отпускает картина перед глазами: орущие на коленях пленные, к кресту на небе обращенные. «Какое войско! Какие союзники! Уже б в Москве были...»

Хватил второй. Хоть и обозванный дрянью, Наполеон начал оккупационные мероприятия над сознанием: стакан перед глазами удвоился, утроился, удесятерился, и это оказалось так смешно, что не расхохотаться было невозможно.

— Ау, экселенс, Эрик.

Стаканы перестали удесятеряться, а стали, наоборот, почему-то рассыпаться, предварительно поднявшись в воздух, и сквозь битое стекло проступило усмешливо-озабоченное лицо Ртищева.

— Т-ты как?..

— Так стучался-стучался... Охрана, вон, не знает, то ли смеяться, то ли плакать... В панике все, вроде за тобой не наблюдалось...