Ромашка для Горыныча

Милана поднимается на несколько ступенек и оборачивается.

— Я живу в тридцатой. Если что надо, заходи.

Улыбаюсь.

— Ты тоже. Я из двадцать третьей.

В душе холодно. Быстро раздеваюсь, регулирую воду и моюсь.

Закручиваю волосы в полотенце и накидываю халат. Б-р-р! Замёрзла. Но всё равно счастлива.

В деревне баня тёплая, но пока воду и дрова натаскаешь, пока печку натопишь — уже и мыться сил нет. А в городе хорошо — кран открыл, водичка полилась. Ну и что, что в душевой холодно. Если мыться в после кого-то, то она успеет прогреться.

Довольная, поднимаюсь на этаж, иду по коридору.

Самые ответственные уже встали. Кое-где хлопают двери. Кто с чайником идёт, кто в туалет мчится с полузакрытыми глазами, кто, как я, — в душ.

Прохожу мимо комнаты, в которую меня вчера чуть не затащили. Невольно кошусь на неё и жмусь к противоположной стене. Дверь приметная, даже в темноте не перепутаешь — на ней звезда нарисована. Интересно, что это означает?

Слышу скрип справа, но обернуться не успеваю.

Бам!

— Ой!

Лечу куда-то назад, из глаз сыплются искры. Ощутимо бьюсь об пол тем самым местом, которое обычно предупреждает об опасности, но сегодня видимо проспало.

— Бля, ромашка! Я тебя не убил?

Голос знакомый, но сквозь звон в ушах пробивается туго, поэтому не узнаю.

Тру ладонью лоб. Вот блин!

Дышу, пытаюсь сообразить, что я и где я. Ладно, ладно, это я загнула — что я и где я, помню. Но всё равно больно!

Открываю глаза.

Ошизеть!

Я сижу на полу, а напротив стоит мажор. В серых глазах растерянность. Светлые вихры немного всклокочены, футболка помята, будто он в ней спал.

— Жива, говорю?

Спрашивает, а сам взгляд куда-то ниже переводит. Мееедленно так. И голос хриплый.

Опускаю глаза, и кровь к лицу приливает — полы халата от падения разъехались в стороны, и я сижу практически голая.

Ну не совсем, конечно. Бельё на мне есть. Но мне-то от этого не легче!

Тоненько пищу и пытаюсь стянуть полы вместе.

Где-то хлопает дверь, и коридор наполняется шумом мужских голосов.

Мажор кидает взгляд мне за спину, чертыхается, а потом хватает меня подмышки, и я взмываю вверх.

Открываю рот. Слов нет, одни эмоции. Мажор навис надо мной, такой высоченный. И стоит так близко, что мы почти соприкасаемся.

Полотенце с головы, видимо, слетело, потому что в лицо лезут мокрые пряди. Одной рукой пытаюсь их убрать, другой намертво сжимаю на груди края халата.

— Слышь, ромашка, — хрипит Горин, — ты так по общаге не ходи. Слишком много тут придурков — любителей срывать цветочки.

Говорит, а сам, не отрываясь, на меня смотрит. И в глазах закручивается что-то тёмное и до жути пугающее.

— Я из душа, вообще-то… — оправдываюсь зачем-то.

Ой, что-то ему ещё хуже стало. Вижу, как на шее жилка начинает биться. Быстро-быстро. А глаза абсолютно дурные становятся.

И вдруг он с силой втягивает в себя воздух, протягивает руку, убирает с моего лица мокрую прядь, сглатывает и наклоняется, одновременно притягивая меня за затылок.

Ой, это что… он меня что… э… целовать собрался?

Ну нет, мы так не договаривались! Резко ныряю под руку и выворачиваюсь.

Мне ещё мажоров всяких не хватало! Пусть вон, Элинку свою целует! Или у кого он сегодня ночевал? Куда, вообще, коменда смотрит, или для мажоров у нас отдельные правила?

Отскакиваю в сторону. Сверлю его гневным взглядом.

— Ты что, совсем? — возмущённо фырчу.

Горин немного дёргается, как будто приходит в себя. Взгляд проясняется. Он убирает руки в карманы, а на лице опять появляется наглая ленивая улыбочка.

— Я же сказал, в таком виде по общаге не ходи. Ещё наткнёшься на какого-нибудь придурка.

Так и хочется ответить: ага, ага, как раз на их предводителя только что наткнулась!

Но молчу, ибо — чревато. Только недовольно пыхчу и сурово свожу брови.

— Беги, ромашка! И вещи свои не забудь.

Он кивает на пакет и полотенце, а глаз с меня всё равно не сводит. Странный он какой-то!

Поднимаю своё добро с пола и обхожу стороной главного придурка. Почти обошла.

— Я не ромашка! Меня зовут Соната!

Мажор усмехается.

Ой, дура! На фига ему моё имя? Мне что, мозги дверью вышибло, а я не заметила?

Разворачиваюсь и бегу в комнату, сломя голову. Залетаю, захлопываю дверь и выдыхаю.

Девчонки уже проснулись. Смотрят на меня ошарашенно. Алина с расчёской в руках застыла, а Рита полотенце чуть не уронила.

— Сонь, что опять? Пристал кто-то?

Алина смотрит встревоженно.

Машу головой. Нет!

— А чего неслась, будто за тобой черти гнались? — спрашивает Рита.

— Ни… ничего.

Глубоко вздыхаю и иду одеваться. Стараюсь на девчонок не смотреть, но спиной чувствую напряжённые взгляды.

Не выдерживаю, поворачиваюсь. Смотрят на меня выжидающе.

— Ну что? Норм всё, сказала же! По лбу дверью получила. Сама виновата. Зевать меньше надо.

Не верят.

Театрально закатываю глаза, понижаю голос и уже более спокойным тоном объясняю:

— Шла по коридору, засмотрелась. А там кто-то из комнаты выходил, вот в лоб мне дверью и зазвездил. Ну, я и побежала. Чтобы морали не выслушивать!

Ну а что? Даже и не соврала.

— Тебя в коридор одну отпускать опасно.

Алина осуждающе качает головой и снова поворачивается к зеркалу, а Рита в этот же момент улыбается и вдруг мне подмигивает.

Таращусь на соседку. А она большой палец вверх выставляет и бровями так многозначительно играет.

Вопросительно поднимаю в ответ свою бровь и дёргаю подбородком. Что?

— Девочки! — с обидой в голосе тянет Алина. — Если я не стою к вам лицом, это не значит, что я ничего не вижу в зеркале.

Перевожу на соседку испуганный взгляд и вижу её отражение.

— Или вы мне сейчас говорите, что за пантомиму устроили, или я с вами больше не разговариваю.

А я что? Я ничего!

— Это всё Рита! Алин, я правда не знаю, чего она мне семафорит, — пищу жалостливо.

Вдвоём переводим вопросительные взгляды на виновницу.

Рита вздыхает.

— Ну, девчонки! И так же всё понятно.