Ромашка для Горыныча

Мажор усмехается, молча ходит по комнате, заглядывает в каждый угол. Только что пальцем пыль на полках не проверяет.

Скрещиваю на груди руки, рычу:

— Слышь, тебя сюда не звали! Чего пришёл?

О! Меня замечают!

Горин останавливается и окидывает меня изучающим взглядом. Я бы даже сказала, сканирует.

— Вещи твои где? — спрашивает.

Вскидываю брови, цежу:

— Какие вещи?

Усмехается. Разворачивается и… открывает шкаф.

Да он… Да он… Да он вконец охренел???

— Вот эта твоя полка? — безошибочно тыкает пальцем туда, где сиротливо лежат свитер-лапша, пара комплектов нижнего белья и носки.

Ну да, у девчонок в полках и свитера, и кофты, и джинсы.

В голове за секунду проносятся воспоминания о последних пяти годах жизни.

Тёть Лена мне вещи только по необходимости покупала — когда я из них вырастала или старые изнашивались. Да ещё выговаривала потом неделю, что на мне всё как на огне горит, и денег на меня не напасёшься. Хотя все годы получала за меня опекунские.

Её любимая поговорка:

"В деревне некуда наряжаться, а по двору можно и в старом ходить".

С одной стороны, она была права. В школу я ходила в форме, а в магазин надевала джинсы и свитер. Больше мне ходить было некуда. Мои ровесники по субботам в клуб бегали, а в будни на школьной площадке компаниями собирались, но меня тёть Лена не пускала.

Я как-то раз попросилась, но она как рявкнула:

— Чтобы ты, как мать твоя беспутная, в подоле принесла? Быстро тогда отсюда вылетишь! Если нечем заняться, иди на усадьбу, картошку тяпай!

Так что, больше я эту тему не поднимала.

— Слышь, ромашка! Твои родичи на тебе экономят, что ли? — вырывает из воспоминаний голос мажора. — Как-то сиротливо в твоей полке, не находишь?

От такой беспардонности и наглости у меня перехватывает дыхание.

Мгновенно вскипаю, лечу к нему, с силой захлопываю дверцу ни в чём не повинного шкафа и, задрав голову вверх, смотрю в наглые серые глаза. При этом шиплю не хуже королевской кобры:

— Так может, это потому что я и есть сирота? — и, не дожидаясь реакции, указываю рукой на дверь. — Слушай, Горин, вали отсюда, пока я твою холёную рожу не расцарапала, и ты нищетой от меня не заразился!

Что-то в его лице меняется. Ухмылка исчезает, а взгляд становится растерянным. Неужели стыдно стало? Глазам не верю!

— Прости, я не знал, — говорит, посерьёзнев.

Мои плечи опускаются, весь запал куда-то уходит. Вроде и не специально задел, а всё равно кольнуло.

— Уходи, Егор, — говорю тише, но голос предательски дрожит. — Я не обиделась. Сирота — это не оскорбление, а статус. Такой же, как и у тебя — мажор.

На мгновенье он хмурится, будто мои слова его зацепили.

— Ромашка, да ты не просто колючая. Ты ещё и ядовитая, — хмыкает он, а у меня комок к горлу подкатывает.

— Дверь там, — киваю на выход.

Больше нет ни сил, ни желания язвить и отбиваться от нападок.

Отхожу в сторону, поднимаю с пола мокрые кроссовки. Надо бы их помыть и поставить сушиться, но ничего не хочется. Такая апатия накатывает. Ставлю их на место и отхожу к окну.

Вот что, спрашивается, Горин припёрся? Кто его звал? Если бы он не остановился, Ритка бы на него не отвлекалась и не поскользнулась, а я бы не упала в лужу и не глотала сейчас слёзы обиды.

— Эй, ромашка, ты что, плачешь?

Неожиданно мажор оказывается за моей спиной, берёт за плечи и поворачивает к себе.

Я плачу? Трогаю лицо. Мокрое.

— Нет, это с волос капает, — отвечаю, а у самой голос отчего-то срывается.

Горин смотрит внимательно, а потом приподнимает моё лицо за подбородок, и я вижу в его глазах сочувствие. Вся его придурочность куда-то делась. Егор хмурится и неожиданно выдаёт:

— Извини. Я действительно чего-то перегнул.

А я смотрю на него и залипаю. Теперь, когда мажор не строит из себя мистера Вселенную и не давит своей мощью, он мне ещё симпатичнее кажется. Взгляд его обволакивает, а губы так и тянут прикоснуться.

С трудом вытаскиваю себя из этого зомби-состояния и отвожу глаза.

— Забыли, — бурчу и делаю шаг назад.

Внутри буря. Меня трясёт от близости Горина. Сердце трепыхается. В горле пересохло.

Ох, Соната! Куда ты вообще лезешь? На кого губу раскатала? Ты ему не пара. Так, девочка на пару ночей. И он тебе не нужен! Мажор. Маменькин сынок, родившийся с золотой ложкой во рту. Не стоит повторять мамины ошибки. Ни к чему хорошему это не приведёт.

Беру себя в руки и максимально равнодушным голосом говорю:

— Я на пары опаздываю. Уходи, Горин. Очень тебя прошу.

Внутри что-то сжимается и протестует, но я отворачиваюсь, скрещиваю на груди руки и упрямо смотрю в окно.

Слышу тяжёлый вздох, шаги и тихий щелчок дверного замка.

И только тогда закрываю лицо руками и горько плачу. Дура ты, Соната! Ох, дура! Куда ж ты лезешь? Ничему тебя жизнь не учит.

Глава 6

Вытираю слёзы и заставляю себя успокоиться. Быстро одеваюсь, даже успеваю подсушить волосы. Радуюсь, что ливень как раз закончился, накидываю капюшон и выхожу на крыльцо.

Жаль, конечно, что первую пару пропустила, но теперь уже ничего не поделаешь. Ладно, попрошу у кого-нибудь конспект переписать.

У входа в общагу припаркована машина Горина. Отворачиваюсь и мысленно повторяю, как мантру: мне всё равно, мне плевать. Спускаюсь с крыльца под мелкий моросящий дождик.

Дежавю — это наше всё. Стекло на передней пассажирской двери опускается, и с водительского места мне улыбается Горин.

— Ромашка, давай подвезу всё-таки. В качестве извинений.

Ну чего ему неймётся?

Вздыхаю. Может, согласиться, уступить? Ничего ведь такого. Просто довезёт до института, зато хоть не промокну. Лечиться, если заболею, тоже потом не хочется, да и не на что.

С тихим вздохом принимаю решение, открываю дверь и, не глядя на Егора, сажусь на переднее сиденье.

В машине у Горина тепло, сухо, играет ненавязчивая приятная музыка. А ещё в ней пахнет. Обалденно пахнет самим Гориным.

Этот запах меня в секунду обволакивает, и я уже жалею о своём решении.