Россия молодая (Книга 1)

– Ты легче!
– велел думный.
– Бей, да без поддергу!

И, оборотясь к Прозоровскому, объяснил:

– Хорош у нас палач, лучшего не сыщешь, да только тяжело бьет. А ежели еще с поддергом - жди не менее часу, покуда водою отольют...

Веревка все скрипела. Гриднев совсем повис, в тишине было слышно его свистящее дыхание. Думный, все раскидывая по щекам усы, спросил:

– Ну, дядя, будешь сказывать по чести?

Гриднев ответил сразу, спокойным голосом, будто сидел на лавке:

– Ты знай своего дядю палача Оську, орленый кнут да липовую плаху. Я тебе, суке, не дядя.

– Бей!
– приказал думный.

Поздюнин развернул руку с кнутом, скривился, крикнул, как кричат все кнутобои:

– Берегись, ожгу!

Кнут коротко свистнул в воздухе, по телу Гриднева прошла судорога, Ларионов посоветовал:

– Вишь - тяжелая рука. Сказано - легше!

– Как научены, - молвил Оська Поздюнин.
– Сызмальства работаем, не новички, кажись...

– Ты поговори!

Из груди Гриднева вырвалось хрипение, он забормотал сначала неясно, потом все громче, страшнее:

– Все вы тати, воеводу на копья, детей евоных под топор, обидчики, душегубцы, змеи, аспиды...

Прозоровский, пожелтев лицом, подался вперед, слушал; Поздюнин замер с занесенным кнутом; думный Ларионов кивал, словно бы соглашаясь с тем, что говорил Ефим; дьяк Молокоедов, высунув язык от усердия, разбрызгивая чернила, писал быстро застеночный лист. Гриднев кричал задыхаясь, вися в хомуте на вывернутых руках, теряя сознание:

– Пожгем вас, тати, головы поотрубаем, детей ваших в Двину, в Двину, в Двину...

– Спускай!
– велел Молокоедов.

Бобыли бережно приняли на руки бесчувственное тело, отнесли на рогожку. Поздюнин пошел в свой угол докушивать обед. Прозоровский укоризненно качал головой. Гусев сказал:

– Покуда отживет - другого попытаем.

Привели Ватажникова. Он, не поклонившись, взглянул на боярина, усмехнулся, скинул кафтан, рубашку, повернулся к воеводе спиной в запекшихся, кровоточащих рубцах.

– Пожгем тебя нынче, ярыгу!
– пригрозился Молокоедов.
– Иначе заговоришь!

Бобыли принесли огня в железной мисе. Вновь заскрипела веревка, смуглое, скуластое лицо Ватажникова побелело, он молчал. Бобыли захлопотали возле угольев, накидали сухой бересты, щепок. Лицо Ватажникова исказилось, было слышно, как заскрипел он зубами.

– Говори!
– крикнул Молокоедов.

– Молчу...
– не сразу произнес Ватажников.

– Бей!
– грузно поднимаясь с места, велел Прозоровский.
– Бей, кат!

Поздюнин заторопился, отошел шага на два, негромко упредил:

– Ей, ожгу!

– Дважды!
– крикнул Ларионов.

Кнут опять просвистел.

– В третий?
– спросил Оська.

– Дышит?

– Кажись, нет.

– Спускай! Да побережнее, чтобы темечком не стукнуть...

Покуда Ватажникова отливали водой, вновь подняли Гриднева. С огня он начал говорить быстро, неразборчиво, сначала тихо, потом все громче. Пламя в мисе горело ярко, черный дым уходил в волоковое окно. Прозоровский прихлебывал квас, дьяки писали, думный дворянин подавал команды.

– Свои, добрые везде есть, - хрипел Гриднев, - работные люди за нами, на верфях многие за нами, которые с голоду мрут, пухнут, цынжат. Стрельцы, драгуны - к нам придут. Хлебники в городе, квасники, медники, ямщики, рыбари...

– Имена говори!
– крикнул Ларионов.

Ефим не слышал.

– Мушкеты у нас будут, - шептал он, - пистоли, пушки будут, кончим с вами, изверги...

Его опять сняли. В застенке стало жарко, боярин сбросил шубу, палач рубаху. Молокоедов объяснял воеводе, что все делается по закону. В законе сказано пытать до трех раз, однако с тем, что когда вор на второй или третьей пытке речи переменяет, тогда еще три раза можно делать. Ежели на шестой пытке от прежнего отопрется - еще можно пытать. С десятой пытки, по закону, горящим веником по спине вора шпарят. То пытка добрая, редко кто выстаивает.

– Нынче ж у вас какая?
– спросил воевода.

– А девятая.

– Речи переменили?

– Ранее молчали, князь, а теперь грозятся.

– Шпарь вениками!

Дьяки переглянулись, послали бобыля калить лозовые прутья. В открытое окошко донеслось бряканье маленького колокола, - все остальные в городе снял Иевлев. Алексей Петрович широко закрестился, дьяки закрестились помельче. Палач Поздюнин не посмел вовсе: не при том деле стоял, чтобы креститься.

Когда Ватажникова повели опять, Ларионов сказал рассудительно:

– Говори лучше не под дыбой. Говори добром. Повинись всеми винами, назови дружков. Так-то, не по-божьему, - черными словами ругаться да грозиться. Говори здесь, в спокойствии, с разумом. Сам посуди, человече: лик опух, кровища через кожу идет, глаза не видят, ноги сожжены, долго ли живот свой скончать, не покаявшись. Для облегчения тебе буду спрашивать, ты же отвечай разумно...

– Спрашивай!
– хрипло ответил Ватажников.

– Спрашиваю: для чего лихое дело затеяли, когда ведаете, что свейский воинский человек идет землю нашу воевать?

Ватажников подумал, глотнул воздух, сказал внятно:

– То дело не лихое, то дело - доброе, что затеяли. А свейскому воинскому человеку мы не потатчики. И кончать его, боярина, и семя его, и судей неправедных, и мздоимцев дьяков, и тебя, думный дворянин, и всех, о ком на розыске говорено, - будем! Когда, тебе не знать и до века не узнать. На том стою и более никаких слов от меня не услышишь!

– Говори, какой приходимец от Азова здесь был, который весть о стрелецком бунте принес и вас на воеводу поднимал? Говори, куда ему путь? Говори, кто еще его прелестные слова слушал?

– Молчу!
– с дико блеснувшими глазами, хрипло сказал Ватажников.

– Жги!
– розовея лицом, тонко крикнул думный.

Ватажникова вновь подняли, палач Поздюнин выхватил у бобыля пылающий веник, резво вскочил на ножное бревно, поддернул веревку с хомутом, но тотчас же остановился.

– Чего не жгешь, собачий сын!
– закричал Прозоровский.

– Кончился!
– тонким голосом ответил Поздюнин.
– Неладно сделали. Больно много для единого дня. Не сдюжал.

Дьяки подали князю шубу, горлатную шапку; крестясь на мертвое тело, пошли к дверям. Ефим Гриднев хрипел на рогожке в углу...