Россия входит в Европу. Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750
Шрифт:
Иностранцам, сохранившим за собою придворные или административные должности, также приходилось несладко. Многие ученые, члены Петербургской Академии наук: Делиль, Эйлер, Геллерт, Гмелин — предпочли оставить Россию и вернулись на родину, где их ждал куда более скромный достаток, но где они были избавлены от придирок президента Академии Кирилла Разумовского, брата фаворита. Впрочем, жалованье им в 1740-е годы платили крайне нерегулярно, а подчас и вовсе забывали это сделать.
В 1742–1748 годах покинули Россию и очень многие военные иностранного происхождения; их свободу ограничивали так сильно, что этого не могли вынести даже такие гибкие, ко всему приспосабливающиеся люди, как авантюрист Фридрих фон Тренк. Наемник, вступавший в русскую службу, будь то солдат или офицер, непременно должен был дать письменное обязательство никогда не покидать ее {340} . Задолго до того, как русский корпус двинулся на Рейн, армию очистили от западных кадров. Датчанин Лёвендаль уехал из России в 1743 году, пруссак Манштейи — в 1744 году, шотландец Кейт — в 1746 году, Бисмарк вернулся в Берлин в 1749 году; герои войн со Швецией и Турцией и войны за Польское наследство вступали в армии противника. Фридрих прекрасно понимал, с какими трудностями сталкиваются эти военные — жертвы ксенофобии и оскудения русской казны [90] , и старался привлечь их на свою сторону; он тратил на это значительные суммы — те, которые жалел на подкуп придворных Елизаветы. Сознавая, что ряды русской армии редеют, Бестужев — действуя на первый взгляд совершенно бессистемно — изменил ее иерархию. Согласно предварительным договоренностям 1746 года, русский вспомогательный корпус не был предназначен для участия в боях; в его задачу входила лишь психологическая поддержка союзнической армии. Поэтому канцлер позволил себе оставить в Петербурге и в Прибалтике самых опытных русских генералов и самых талантливых офицеров. И французов, и пруссаков эта тактика привела в недоумение, а между тем она свидетельствовала в первую очередь о нестабильности обстановки внутри страны. Беспорядок сделался еще сильнее после смерти Репнина (1748); на роль его преемника претендовали Салтыков, Апраксин и Ливен, и распри поддерживающих каждого из них группировок сотрясали армию {341} . Бестужев решил дело следующим образом: своего собутыльника
90
Одним из самых ярых представителей антигерманских настроений был генерал-аншеф Бутурлин, командовавший войсками, расположенными в Эстляндии и Курляндии; «ни один офицер, ни один генерал не смел, подписывая подаваемое ему прошение, ставить перед своей фамилией частицу “фон”. Завидев же на бумаге эту частицу, старый фельдмаршал восклицал “колбасник” и, скомкав бумагу, швырял ее на иол» (Dolgoroukov P. Op. cit. P.29).
91
Претлак с самого начала был весьма низкого мнения о своих будущих союзниках и долгое время колебался, прежде чем дал согласие взять на себя общее командование вспомогательной армией. См. его письмо к Ульфельду от 29 августа 1746 г. //HHStA. Russland II. Berichte 27 (апрель-июнь). Fol. 9 sq.
Охота на человека
При дворе оставались гофмаршал Миних (брат которого, фельдмаршал, томился в ссылке в Сибири — пример не слишком вдохновляющий…), Брюммер и Лесток, по-прежнему старательно угождавший императрице, которая, впрочем, с некоторых пор стала предпочитать услуги врача более молодого и привлекательного. Врач и гофмаршал великого князя были, пожалуй, единственными, кто не подозревал о том, что их время вышло, хотя сами же и приближали свое падение. Брюммер, в душе человек слабый, стал «неспособен ни на добро, ни на зло»; он только и делал, что отбивался от нападок канцлера и его приспешников. Он перешел в оборону. Лесток же вредил сам себе тем, что, «по обычаю фаворитов, докучал императрице просьбами самого разного рода» {343} . Не один сановник питал ненависть к вознесшемуся чересчур высоко французу. Советов же Лестока не слушал никто, включая его покровительницу Елизавету, так что жизнь его при дворе превратилась в дурно разыгранную трагикомедию. Воронцов, вернувшись из Европы, уже не пользовался прежним расположением государыни и прежними привилегиями. Бестужев воспользовался отсутствием соперника и перекрыл ему дорогу к императрице; теперь Воронцов, как всякий рядовой придворный, должен был, если желал повидать Елизавету, заранее испрашивать у нее аудиенцию. Вице-канцлер (должность эту за ним тем не менее сохранили) вместо того, чтобы вступить в борьбу, заболел чем-то вроде невроза; «страдает более даже душой, нежели телом», — мрачно замечает на этот счет Дальон {344} . [92] В довершение всех бедствий Воронцов испытывал финансовые затруднения, он наделал таких долгов, что вынужден был в самый неподходящий момент — а именно тогда, когда в этих местах готовился к выступлению вспомогательный корпус, — заняться продажей своих лифляндских земель. Живя в кредит, он рисковал впасть в опасную зависимость от канцлера {345} . Никто больше не видел в Воронцове человека, способного заменить Бестужева; парижский и берлинский кабинеты поддерживали его из принципа и, по всей вероятности, из неподдельного расположения, но на помощь его уже не рассчитывали {346} . [93] Фридрих понадеялся было найти нового союзника в лице Черкасова и даже не пожалел денег на его подкуп; напрасно: услуги Черкасова уже давно купила австро-британская партия {347} . Дела пруссаков в Петербурге шли все хуже и хуже. Мардефельд, старый, больной, воспользовался напряженностью в отношениях между Петербургом и Берлином, чтобы «настоятельно просить об отзыве его от двора столь щекотливого и столь бурного» {348} . Фридрих, давно мечтавший заменить Мардефельда дипломатом более энергичным, осенью 1746 года удовлетворил просьбу старого посланника. В течение нескольких месяцев Пруссию в Петербурге представлял секретарь посольства Варендорф, человек неприметный, но превосходно знавший Россию. Чтобы не навлечь на себя неприятности, он старался вести себя как можно более пассивно, нигде не бывал и в основном занимался тем, что сжигал оставшиеся от Мардефельда шифры и документы. Варендорфом овладело чувство, которое можно назвать «синдромом Ла Шетарди»: он боялся, что враги перехватят его переписку. Скромное положение Варендорфа не позволяло французскому посланнику быть с ним вполне откровенным. Дальон чувствовал себя так одиноко, что даже написал Валори, французскому посланнику в Берлине, письмо, в котором умолял того ускорить отправку в Петербург Финкенштейна, уже назначенного полномочным министром Пруссии в России. Меж тем Финкенштейн, прибыв к месту назначения, несколько месяцев не был допущен к аудиенции у императрицы и не получил приглашения на торжества в честь годовщины коронации! {349}
92
Претлак с удовлетворением констатировал, что вице-канцлер нынче «совершенно повержен ниц» (HHStA. Russland II. Berichte 28. Март 1747. Fol. 5).
93
Фридрих, вообще не доверявший русским, даже усомнился однажды в честности Воронцова, которого, впрочем, сам же наградил орденом Черного орла (письмо от 10 июня 1745 г. //PC. В. IV. S. 190).
В 1746 году канцлер одержал очередную победу: женил сына, юношу неотесанного, развратного и не знающего счета деньгам, на племяннице Разумовского и таким образом породнился с «семьей» императрицы. Теперь Бестужеву при любых условиях была обеспечена поддержка фаворита, а у противников франко-прусского союза в России появилась наконец официальная партия. Фридрих, большой любитель матримониальных интриг, попытался совершить невозможное и помешать этому союзу; он приказал Варендорфу уговорить Румянцева, чтобы тот попросил руки девицы Разумовской для своего сына{350}. Однако из этого, разумеется, ничего не вышло.
Чтобы закрепить успех, канцлер решил окончательно избавиться от главных участников переворота, возведшего Елизавету на престол: Брюммера и Лестока. Справиться с первым было легче: его ненавидел великий князь. Бестужев рассчитывал на невольную поддержку этого последнего и не обманулся в расчетах: Брюммер попал в расставленные сети. Дело заключалось в том, что великий князь сожалел о своем переходе в православие и, не таясь, открыто в этом признавался. Брюммер же, вместо того, чтобы закрыть глаза на происходящее, «раздул из этого целую историю» и пожаловался на великого князя его тогдашнему воспитателю Чоглокову, бестужевскому шпиону. Канцлер не мог пренебречь представившейся возможностью бросить тень на голштинца и устранить от двора человека, преданного Фридриху. Он известил Елизавету, чрезвычайно щепетильную во всех вопросах, связанных с религией, о настроениях великого князя и подчеркнул (не без оснований), что «обстоятельство столь значительное может произвести опаснейшее впечатление на членов Синода и на высших должностных лиц империи» {351} . Винввником же столь страшного несчастья был назван протестант Брюммер — вот и предлог для его изгнания. Великого князя должны были объявить совершеннолетним в феврале 1746 года, после того, как ему исполнится восемнадцать лет. Чтобы не ждать так долго, канцлер с помощью саксонских друзей изготовил документ, согласно которому великий князь мог быть объявлен совершеннолетним уже в июне 1745 года. Бестужев знал, что прежде всего юноша поспешит избавиться от своего обер-гофмаршала, который постоянно его унижал, оскорблял и мучил {352} . Все произошло именно так, как задумал канцлер; Елизавета уступила настояниям племянника и летом 1746 года отослала Брюммера в Голштинию [94] .
94
Что привело противную сторону в восторг; см. письмо Гиндфорда к Гаррингтону от 24 мая 1746 г. (Сб. РИО. Т. 103. С. 61); см. также письмо Претлака к Ульфельду от 7 июня 1746 г. //HHStA. Russland II. Beri-chte 27. Fol. 58; H"ubnerE. Staatspolitik und Familieninteresse, die gotthorfsche Frage in der russischen Aussenpolitik 1741–1773. Neum"unster, 1984. S. 56 sq.
У Дальона, а следовательно, и у Варендорфа, и — позже — у Финкенштейна оставался отныне один-единственный союзник — Лесток, бывший любовник императрицы (статус, при русском дворе вовсе не редкий, но все же служивший надежной защитой). Бестужеву пришлось изобретать новые, более хитрые ловушки, новые, совершенно неопровержимые аргументы. По тщательно продуманному плану начать было решено с людей наиболее уязвимых. Чоглокова, «пруссофила», перешедшего в противоположный лагерь, отправили в Ригу, чтобы арестовать графа Головкина, камергера императрицы, и датчанина подполковника Остена, обвиненных в принадлежности к масонству. Фридрих принялся горячо заступаться за своих «братьев», и после унизительных допросов, нанесших ущерб и репутации самого короля, арестованных отпустили. В марте 1747 года разгорелся новый скандал: изъяли бумаги у некоего Фербера, пруссака, который, желая, по-видимому, вступить в русскую службу, хвалился, будто имеет доступ к шифрам Варендорфа и может разбирать его письма. Изъятые письма, написанные, скорее всего, по указке Бестужева, содержали многочисленные сведения, порочащие Лестока, Воронцова, Мардефельда, Дальона, Варендорфа…{353} Простодушная императрица поверила клевете и пришла в негодование. Между тем бестужевского шпиона, после того как он предъявил свои «улики», отослали на родину, чтобы он собирал сведения о жизни берлинского двора. Это его и погубило: Фридрих не стал терять времени даром, и в июне 1747 года «человек Бестужева» был повешен, хотя точных доказательств его вины (кроме признаний, полученных под пыткой) не имелось{354}. Казалось, напряженность в отношениях между двумя дворами достигла предела, однако канцлер продолжал расшатывать ситуацию.
Среди тех, кого стремился скомпрометировать Бестужев, были не только пруссаки, но и подданные Людовика XV. Французский полковник Ла Саль, некогда
вступивший в русскую службу, в 1745 году получил разрешение побывать на родине, а затем вернулся в Петербург, чтобы попросить о полной отставке. На самом деле то был лишь предлог, поскольку д'Аржансон поручил ему войти в сношения с членами профранцузской группировки, а также попытаться подкупить саксонского посланника Петцольда, который, впрочем, уже давно был подкуплен Бестужевым. Все бумаги Ла Саля были арестованы, а самого его бросили в темницу. Ему грозила ссылка в Сибирь или — что, впрочем, скомпрометировало бы французский кабинет гораздо сильнее — позорная экстрадиция{355}. Однако внезапно, при невыясненных обстоятельствах Ла Саль умер. Грязное, подозрительное дело…Сражение продолжилось за пределами России: Фридриха открыто обвинили в том, что он наводнил европейские столицы своими шпионами. Прошел слух, будто он пытался подкупить Ланчинского, русского посланника в Вене. Вскоре выяснилось, что это ложь: на самом деле секретарь этого дипломата, «плут», человек, которого, возможно, «нарочно определили на это место, чтобы разыграть комедию», сам предложил свои услуги послу Пруссии в Австрии. Среди прочего он обещал ему расшифровывать и сообщать письма Ланчинского. Подевильс (брат министра) заподозрил недоброе и выгнал предателя из посольского особняка, даже не дослушав его предложений; однако дело было сделано: репутации пруссаков эта история нанесла большой ущерб. «Весь Петербург» обсуждал слухи о шпионских происках Подевильса. Финкенштейн, Варендорф и немногие их сторонники окончательно лишились доверия в обществе. Оказавшись в столь щекотливом положении, как могли они опровергнуть «эту грубейшую ложь»{356}? Фридрих, надеявшийся, что в России у него еще остались друзья, приказал предупредить Воронцова о «лживых измышлениях» своих врагов и просить вице-канцлера поставить в известность о подлой клевете Сенат. Однако члены этого славного заведения либо вообще оказывались недосягаемы для Финкенштейна, либо не находили времени, чтобы выслушать его жалобы на предательское поведение австрийцев, заинтересованных в том, чтобы «поссорить Пруссию с Россией»{357}.
Царица тем временем пребывала в позиции сугубо созерцательной; «бряцанье оружия» отвлекало ее величество «от развлечений и молитв» {358} . Будучи в душе убежденной противницей вооруженного вмешательства, она втайне досадовала на «агентов» Бестужева, не сознавая, однако, как опасна ее собственная беспечность. Не занимаясь государственными делами ни во время постов, ни во время религиозных праздников, то и дело отправляясь в паломничества, она из легкомыслия, а быть может, и из трусости, предоставляла всю полноту власти канцлеру. Согласно ее логике выходило, что если жизнью ее подданных будет рисковать не она сама, а второй человек в империи, то и вина за погибших падет не на нее, а на него. Бестужев же собирал информацию и толковал международную обстановку в выгодном для себя духе. Людовик и Фридрих отчаялись привлечь Россию на свою сторону и теперь делали ставку только на ход времени, на судьбу или на здравый смысл народа, иначе говоря, на возможное восстание или дворцовый переворот [95] . Мардефельд, еще менее подверженный иллюзиям, не верил, впрочем, и в эту возможность, «тем менее вероятную, что до тех пор, пока у народа не появится истинного вождя, народного гнева властям бояться нечего». Да что народ? По мнению Мардефельда, даже элита нации, подавленная капризами Елизаветы и деспотизмом Бестужева, запутавшаяся в сложной системе почестей и должностей, не могла уже и вообразить себе такие «решительные действия», которые освободили бы ее от диктатуры всесильного министра {359} . Видя полную невозможность влиять на русскую политику, Версаль в конце концов пошел на обострение и решился на разрыв дипломатических отношений (июнь 1748 года). Фридрих предпочел действовать более сдержанно и положился на такт своего давнего друга и опытного дипломата Финкенштейна; король считал, что помочь наладить отношения с Россией способно только время. «Привлекать русских на нашу сторону — значит попусту тратить силы», — утверждал он и советовал Финкенштейну по мере сил приспосабливаться к «нынешнему положению дел» {360} .
95
«Свалить канцлера можно будет только посредством целого переворота; ибо бороться с ним один на один — дело пустое» (Фридрих к Финкенштейну, 25 июля 1747 г. //PC. В. V. S. 443).
Конец героев
Интриги и конфликты не замедлили сказаться на отношениях между французским и прусским посланниками. Дальон и Финкенштейн плохо подходили друг другу: они не только по-разному оценивали ситуацию в целом, но и спорили насчет самых незначительных деталей. Французский посланник, корыстолюбивый, болтливый, неуживчивый, пал духом и даже не пытался делать хорошую мину при плохой игре; он понимал, что разрыв отношений между Россией и Францией неизбежен, что от его действий ничего не зависит, и не пытался никому угодить. Особенно участились жалобы на поведение французского посланника осенью 1747 года; даже Воронцов, обычно скупой на комментарии, признавался, что терпеть не может Дальона {361} . По мнению Финкенштейна, французский дипломат своей бестактностью «до чрезвычайности» вредил репутации Пруссии и самого Фридриха в Петербурге {362} . Несмотря на несомненные достоинства Дальона [96] , прусский дипломат попросил своего государя передать в Париж просьбу о замене французского посланника в Петербурге и тем самым невольно ускорил разрыв дипломатических отношений между Францией и Россией. Бестужев не допустил Дальона до императрицы, и тот, сославшись на тяжкую болезнь, покинул Петербург без отпускной аудиенции. По приказу версальского кабинета, посланник увез с собой всех соотечественников, числившихся при посольстве, а также документы и шифры {363} . В Петербурге остался только консул Сен-Совёр, которому было поручено вести переговоры о возможном торговом соглашении между двумя странами; никаких средств для дипломатической работы у него не было. Правда, он имел счастье понравиться канцлеру {364} , и тот, переменив тон, заговорил даже о той «радости», которую доставит ему «доброе согласие» между двумя державами, умолчав, впрочем, о том, что было прекрасно известно Версалю, а именно об отправке вспомогательного корпуса. Бюджет консульства (учреждения, существовавшего скорее на бумаге, чем в реальности) был сведен к минимуму, что обрекало Сен-Совёра на полное бездействие. Дальон тщетно протестовал против этой половинчатой меры, вследствие которой Франция оставалась представленной в России, но представленной человеком, не имевшим ни средств, ни власти и всецело зависевшим от дворцовых интриг. «Если оный Сен-Совёр в Петербурге останется, то умрет либо от тоски, либо от нищеты», — писал Дальон к Морепа 29 октября 1746 года {365} . Хотя Петербург имел репутацию очень дорогого города, Пюизьё уменьшил жалованье низшего персонала до 12 000 ливров в год, из которых больше двух тысяч уходило на почтовые расходы. Вернувшись в Париж, Дальон в весьма резких выражениях упрекнул версальский кабинет в необъяснимой беспечности: разве не по его вине Россия впала в зависимость от Англии и Австрии? Бывший посланник призывал Пюизьё не порывать с Елизаветой, набраться терпения, продолжать борьбу с врагом, найти нового капитана для этой «галеры» и создать ему наилучшие условия для работы {366} . Однако из-за жалоб Фридриха и Финкенштейна Дальона никто не слушал. Так Франция упустила — причем на сей раз намеренно — очередную возможность поддержать, если не улучшить, официальные отношения с Россией. Неудача Сен-Совёра была предсказуема и даже ожидаема. Последний официальный представитель Франции покинул Россию в июне 1748 года. Разрыв совершился {367} . Версалю некем было заменить Сен-Совёра, не потому, что не имелось достойных кандидатур, а потому что никто не желал обрекать себя на существование при дворе, пользовавшемся дурной славой, — неопровержимый аргумент, о котором очень скоро узнали в Петербурге.
96
Проведя в Петербурге девять лет, он имел время вникнуть в сложное устройство русской придворной жизни — его донесения исчерпывающе об этом свидетельствуют.
Между тем события роковой зимы 1747/48 годов развивались стремительно. Лесток, «смелый друг», на старости лет женился на девице Менгден, близкой родственнице Юлии Менгден, фаворитки Анны Леопольдовны. После этого служитель Гиппократа стал уязвимой мишенью; канцлер без труда возбудил в душе Елизаветы недоверие (и ревность), и она приказала установить за врачом надзор {368} . Последствия не заставили себя ждать и оказались гибельными для жалких остатков франко-прусской группировки. В очередной раз легковерной царице были предъявлены возмутительные письма, свидетельствующие о готовящемся заговоре, в результате которого на «ее» трон посадят Ивана Антоновича [97] . Меж тем на самом деле Лесток всего-навсего хотел известить великого князя о кознях, которые плел против него клан Бестужева вместе с представителями старинной знати {369} . Все его преступление заключалось в неверном выборе слов и в тесных связях с молодым двором, отношение к которому императрицы с каждым днем ухудшалось. Лестока тотчас арестовали. Ведение его дела было поручено доверенным лицам канцлера С.Ф. Апраксину и А.И. Шувалову — особам, специально отобранным для того, чтобы «помочь несправедливости восторжествовать над невинностью и лишить эту последнюю малейшей возможности оправдаться» {370} . Апраксин заодно унаследовал роскошный особняк лейб-медика…
97
Финкенштейн писал королю: «Я, напротив, весьма склонен считать, что предъявляемые в доказательство вины письма сочинены при здешнем дворе но воле канцлера, который в злобе своей только и ищет посеять рознь между российской императрицей и Вашим Величеством и Ваше с нею согласие расстроит». (3 марта 1749 г. //GStA. Rep.96. 56A. Fol. 57).
Дело Лестока прошумело на всю Европу; о нем рассказывали «глупые и лживые сказки» пошлые люди, каких при императорском дворе было немало {371} . Финкенштейн счел своим долгом составить обстоятельное донесение королю, дабы получить от него точные указания насчет дальнейших своих действий. Даже этот опытный дипломат теперь не осмеливался действовать на свой страх и риск. Фридриху пришлось официально опровергнуть слухи о том, что опала Лестока вот-вот повлечет за собою отзыв его из Петербурга его посланника — отзыв, о котором сам Финкенштейн попросил короля после нескольких недель, проведенных в русской столице [98] . Фридрих не желал давать повода для разрыва дипломатических отношений между его страной и Россией: русские войска по-прежнему находились неподалеку от границ Пруссии, обстановка была неспокойной… В отличие от Франции, Пруссия желала сохранить хотя бы видимость дружбы с могущественным соседом.
98
Финкенштейн заговорил об этом сразу после подписания Ахенского договора, ибо считал, что теперь его присутствие в Петербурге менее необходимо.