Россия входит в Европу. Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750
Шрифт:
Швеция, Дания, Россия и Голштиния
Шлезвиг-Голштейн, на владение которым претендовали три крупные державы (Швеция, Дания и Россия) стал козырем в игре, средством шантажа для основных участников состязания и их покровителей. Фредрик V был готов на все, лишь бы обрести гарантии своей собственности, а лучшим средством для этого было присвоить силой большую часть этой вожделенной территории. Поэтому он решился вернуть назад земли, принадлежавшие шведскому королю, а также прибрать к рукам наследные владения русского великого князя, герцога Голштейн-Готторпского{397}. Датский король стремился укрепить границы своего королевства, состоявшего из собственно Дании, Норвегии и Шлезвиг-Голштейна, и таким образом стать гарантом мира в Северной Европе. Между тем обсуждение голштинского вопроса в конечном счете ослабляло позиции наследников Фредрика I и Елизаветы Петровны, ибо сталкивало шведского и русского наследных принцев. В конце 1740-х годов давление Фредрика V усилилось до такой степени, что Швеция вынуждена была обратиться к России за помощью, которую та была обязана ей оказать в соответствии с Абоским договором. Елизавета не замедлила ответить согласием, ибо считала Голштинию частью, если не провинцией своей империи; датчане, таким образом, покушались на ее владения и заслуживали отпора{398}. Бестужев рвал и метал; новая война нарушала его планы союза с Англией и могла лишить его выгодных взяток и субсидий. Ему удалось отговорить Фредрика V от вооруженного вмешательства и внушить ему новый план действий: датский король должен был уговорить Петра Федоровича отказаться от своих голштинских владений и принять в качестве компенсации Дельменгорст и Ольденбург, с 1667 года входившие в Данию на правах персональной унии. Как, однако, убедить великого князя, унаследовавшего от предков вековую ненависть к такому грозному соседу, как Дания, согласиться на подобную сделку? Великий князь, невзирая па предложенные Копенгагеном крупные суммы, отверг все предложения датчан. А ведь молодой двор был весьма стеснен в средствах и погряз в долгах. По совету своего хитроумного министра
Тем временем на северной сценепоявился новый серьезный игрок — граф де Линар, с января 1750 года датский посланник при петербургском дворе. Ему было поручено продолжать переговоры о территориальном вопросе, морочить великого князя пустыми обещаниями и умножать русско-шведские разногласия ради того, чтобы позволить Дании рано или поздно завладеть Гол штейном{402}. Он даже получил право делать великому князю мелкие уступки. Благодаря этому Петр Федорович одержал свою первую дипломатическую победу (на самом деле мнимую) и подписал в октябре 1750 года с Фредриком V конвенцию о возврате дезертиров. Бестужев стиснул зубы.
Северная политика Елизаветы Петровны
Императрица не только не оказывала на племянника ни малейшего давления, но, более того, давала ему почувствовать свою поддержку; Петр Федорович сам распоряжался судьбою собственных земель и сам нес ответственность за двусторонние переговоры. Реальный Петр, в отличие от того слабоумного урода, каким его изобразила в своих «Записках» коварная Екатерина [109] , вел переговоры твердо и отстаивал свои территориальные права с большим упорством {403} . Он умел выжидать и предоставлял противнику делать ему все новые и новые предложения, — на такую тактику его вдохновляли немногие русские, сохранившие верность франко-прусскому лагерю: Трубецкой, Ушаков, Шувалов, а также прусские дипломаты: Гольц и Варендорф. У великой княгини Екатерины Алексеевны, которой к этому времени пошел двадцать второй год, имелись свои расчеты: мать ее, урожденная принцесса Голштейн-Готторпская, приходилась сестрой Адольфу-Фридриху, наследнику шведского престола, и Фридриху-Августу, герцогу-администратору; дочь свою она воспитала в ненависти к датчанам. Униженная позорной высылкой княгини Цербстской из Петербурга в 1745 году, приведенная в замешательство удалением из Петербурга герцога-администратора, Екатерина поддерживала все намерения нелюбимого супруга и старалась, как могла, укрепить его позицию [110] ; с помощью интриг и злословия она сеяла рознь в рядах бестужевских приспешников [111] . В секретной переписке с матерью великая княгиня постоянно клялась, что будет отстаивать интересы обожаемых дядюшек как свои собственные {404} . Сами по себе голштинские земли были Екатерине безразличны, но они должны были послужить обменной монетой в процессе установления мира на севере Европы, ускорить падение Бестужева, а быть может, и способствовать досрочному восшествию великого князя на престол его предков.
109
Стремясь задним числом оправдать совершенный ею переворот и убийство супруга.
110
Впоследствии она изменила свои взгляды и сблизилась с Бестужевым, чтобы вместе с ним вести тайную борьбу против Петра Федоровича и за передачу престола их сыну Павлу Петровичу (родившемуся в 1754 году) — разумеется, при условии, что она сама будет при нем регентшей.
111
Нарисованный в «Записках» образ забитой, всеми обижаемой юной принцессы нуждается в некоторых уточнениях; см., напр.: Madariaga I. de. Op. cit. P. 21.
В течение 1751 года Петр Федорович показал себя достойным продолжателем политики своего отца и не дал себя обмануть ни канцлеру, ни своим собственным министрам. Чем сильнее настаивали его собеседники на необходимости подписать договор или конвенцию, тем больше он противился их уговорам; он и слышать не желал о том, чтобы Россия служила посредницей в отношениях между Килем и Копенгагеном. Он запретил Пехлину, главе своего «голштинского» кабинета, принимать письма от Линара и Бестужева. Елизавета восхищалась твердостью характера племянника и гарантировала ему свою поддержку {405} . [112]
112
Великий князь, по сведениям английского дипломата, получил даже в подарок от императрицы 60 000 рублей.
Между тем канцлер создал в Коллегии иностранных дел группировку, призванную защитить интересы Фредрика V; в нее вошли Лииар, Пехлин, Черкасов, Чоглоков. В конечном счете речь здесь шла не о территориях, принадлежавших великому князю (в сущности, для датского короля этот клочок земли мало что значил), но о самом присутствии в Европе двух голштинских принцев в качестве наследников шведского и русского престола; для русских же сторонников датского короля речь шла о добрых отношениях с Данией — союзницей богатой Англии. С точки зрения Бестужева и его единомышленников, выгоды великого князя и судьба территорий хотя стратегически и весьма важных, но дурно управляемых и оттого сильно обедневших, не стоили интересов Российский империи, для которой союз с Данией имел первостепенное значение [113] . В марте 1751 года Петр Федорович вовсе прервал переговоры с датским представителем; Пехлин получил приказ не отвечать ни на какие письма из Копенгагена. Предоставив ему вначале очень большие полномочия, великий князь теперь постепенно отстранял его от дел. Таланты министра, изобретательный ум, умение вести диалог с датчанами, с Бестужевым и даже с императрицей — во всем этом великий князь видел не что иное, как предательство его интересов {406} . В мае 1751 года Лииар, доведенный до отчаяния упрямством и придирками Петра, снял все предложения своего короля об обмене территориями {407} . Бестужев же, чтобы как-то выправить положение, предложил Фредрику V занять силезские владения Петра Федоровича! Больше того, в случае, если король решится на такой шаг, он даже гарантировал ему нейтралитет императрицы и поддержку членов ее совета. Канцлер, предлагающий иностранному монарху завладеть территориями, принадлежащими наследнику его собственной государыни, — такого до сих пор не бывало даже в России. Романовы воспротивились бестужевским решениям, противоречащим их интересам; Елизавета открыто поддержала все решения племянника. Фредрик V, испугавшись последствий, отверг предложение канцлера; подобным «безумным деянием» он рисковал начать новую войну, а на своих британских союзников в этой ситуации он рассчитывать не мог: Георг II не стал бы ввязываться в подобное столкновение и нападать па Россию.
113
Как говорил один датский дипломат, следовало устроить так, чтобы «частный интерес» не превалировал над «интересом общественным и естественным» (цит. но: H"ubner E. Op. cit. S. 71).
Новая неудача не обескуражила Бестужева; на время отказавшись от мысли прибегнуть к помощи иностранных правителей, он пошел другим, сугубо местным путем и начал всячески угождать Разумовскому. Морганатический супруг Елизаветы тяжело переживал доброе согласие, которое с недавних пор установилось между теткой и племянником; с другой стороны, он ревновал царицу к Ивану Шувалову, заместившему в ее сердце прежнего избранника; таким образом, канцлер мог рассчитывать на помощь обер-егермейстера{408}. Бестужев и Разумовский сумели привлечь на свою сторону видных сановников и внушили им свою точку зрения: если переговоры между великим князем и Бернсдорфом, новым датским министром иностранных дел, не увенчаются успехом, сближение Дании со Швецией, Францией и Пруссией станет неизбежным. По этой причине превентивный союз с Фредриком V приобретал особенную важность, и ради него следовало, согласно единодушному приговору этих «мудрецов», непременно пожертвовать Голштинией. Елизавета проявила во всей этой истории, где па карту была поставлена честь Романовых, неоспоримое государственное мышление; чтобы избежать скандального объяснения между великим князем и канцлером, которое неминуемо привело бы к ссоре царедворцев, фаворитов и министров,
она созвала Императорский совет, или Конференцию. Царица поставила перед своими советниками семь вопросов, в том числе: следует ли «сберегать дружеские сношения с Данией», будет ли России «какая-либо польза от сохранения Шлезвига за великим князем» и поможет ли это решить финансовые проблемы молодого двора{409}. «Мудрецы» рассуждали логически: если Петру суждено взойти на престол раньше времени, войны между Россией и Данией не избежать; иными словами, если Петр не откажется от своей непреклонной позиции, мир на севере Европы полностью перейдет в разряд утопий… Советники Елизаветы высказались за союз с Фредриком V, поскольку не знали, можно ли полагаться на добрые отношения со Швецией. В этих условиях единственным разумным решением представлялся обмен территориями. Истинного автора ответов выдает пассаж, касающийся великого князя: здесь речь идет о «предрассудках первоначального его воспитания», гибельных для интересов империи; о том, что «возраст, время и обстоятельства» смягчат, возможно, его «отвращение» и откроют ему глаза на необходимость пойти навстречу датчанам. Елизавету члены совета молят наставить великого князя на этот путь, ибо это «принесет покой всей Европе, а верным друзьям России даст повод для радости и довольствия»{410}.Созвав совет, императрица сделала чрезвычайно важный в политическом отношении шаг; этим поступком она дала понять, что Бестужев больше не пользуется се безраздельным доверием. Ответы членов Конференции не убедили Елизавету. Она потребовала нового доклада от трех членов Коллегии иностранных дел: Пуговишникова, Веселовского и Воронцова. Они — по всей вероятности, из страха перед канцлером и из недоверия к великому князю — пришли к тем же выводам, что и члены совета. Елизавета, однако, не сдалась и сделала блестящий дипломатический ход [114] в письме к Линару от июля 1751 года она впрямую отделила политику Российской империи от вопроса о Голштинии. Царица выразила пожелание, чтобы Фредрик V и ее племянник примирились, однако подчеркнула, что право решать судьбу голштинских территорий и, следовательно, отвергать предложения противной стороны или прерывать переговоры без ведома Коллегии иностранных дел остается по-прежнему за Петром Федоровичем. Царица также выразила надежду, что позиция великого князя никоим образом не может повлиять на добрые отношения между Данией и Россией и вновь предложила свои посреднические услуги (обещанные впервые еще в 1746 году) на случай, если переговоры начнутся вновь. Под влиянием ахенского поражения царица перестроила российскую внешнюю политику на свой манер: на первое место вышли интересы семейные; кроме того, по примеру отца, Елизавета выказала решимость пренебречь решениями Сената или Коллегии иностранных дел, ибо задача этих учреждений — поддерживать самодержавие, а не ограничивать его. Елизавета умела быть покладистой: Англия по-прежнему субсидировала ее двор, разоренный необдуманными тратами. Царица знала об опасениях Георга II, союзника Дании в голштинском деле; поэтому она с удивительным изяществом сокращала проволочки великого князя, а требования его не исполняла, хотя и обещала заняться этим незамедлительно.
114
По мнению Хюбнера (H"ubner E. Op. cit. S.102 sq.), выказывая доверие Петру Федоровичу, Елизавета намеренно шла против своих советников; такая трактовка кажется нам чересчур резкой: употребляемые ею слова и сам избранный тонкий ход доказывают, па наш взгляд, что царица руководствовалась прежде всего своим пониманием чести, клановым чувством, а также определенными представлениями о чистоте и неподкупности.
Линар не знал, чему верить: решимости самой императрицы, верной заветам своего отца и отстаивающей интересы племянника, или же заявлениям, в которых чувствовалось влияние Бестужева, готового пожертвовать драгоценными территориями, расположенными между Балтийским и Северным морями. Упрямство Петра раздражало датского дипломата и сбивало его с толку; великий князь дошел до того, что утверждал, будто «вскоре будет в состоянии защитить свои права с оружием в руках»{411}. Имел ли он при этом в виду скорую смерть Елизаветы, которую одолевали многочисленные болезни? Или он рассчитывал на то, что тетка откажется от престола в его пользу? Зимой 1749/50 года все только и говорили, что об ухудшающемся здоровье императрицы; па тайных сборищах обсуждались способы «арестовать великого князя и его супругу» и провозгласить императором Ивана{412}.
Царица приказала провести дознание насчет этих новых заговоров. По свидетельству датского посланника Линара, «число лиц, в них замешанных, было весьма велико». В обычное время члены этих кланов и партий «ссорились между собой», однако в грозный час проникались беспримерным единодушием, ибо всем им в равной степени грозил кнут; выдать противника значило обречь себя на аналогичное предательство с его стороны{413}. Русское правительство придерживалось принципа «разделяй и властвуй», но подданные императрицы в случае опасности забывали о раздорах и действовали сообща. Дознаватели ничего не выяснили; политики продолжили свои игры.
Контрнаступление канцлера Бестужева
Гордая своими военными и дипломатическими победами, Пруссия стала затруднять нормальную работу германского сейма; безостановочный рост этой немецкой державы нарушал внутригерманское равновесие. Австрия вместе с курфюрстами саксонским и ганноверским (соответственно королями польским и английским) поддерживала намерения Бестужева: всех их объединяла общая цель — раз и навсегда уничтожить прусскую группировку в России. В дальнейшем же они планировали заключить с Россией оборонительный союз против Гогенцоллерна. В Петербурге голландский, саксонский и британский посланники, стремясь выразить свою солидарность с Габсбургами, подчеркнуто дружески общались с австрийцем Претлаком. При виде прусского посланника они расходились или демонстративно меняли тему разговора. Бестужев усмотрел в этом не только приятный для себя симптом, но и повод призвать к порядку Елизавету. Он сочинил «Промеморию», где вновь твердил о намерении русского правительства обеспечить спокойствие на севере Европы и возлагал ответственность за территориальные споры относительно Голштинии на Фридриха. Записка, адресованная Елизавете и ее совету, носила неофициальный характер. Тем не менее, чтобы убедить императрицу в обоснованности своей политики, канцлер желал заручиться неформальной поддержкой иностранных дипломатов. Представители Георга II, Марии-Терезии, Фридриха-Августа Саксонского и штатгальтера Вильгельма IV одобряли действия канцлера, однако остереглись сообщать своим кабинетам о столь компрометирующем документе. Бестужев, выведенный из терпения, послал свою «Промеморию» в русские посольства в Гааге, Дрездене, Лондоне и Вене, где трудились его верные соратники Головкин, Чернышев, Ланчинский и, наконец, его брат Михаил Бестужев; таким образом канцлер надеялся спровоцировать официальную реакцию. Этого, однако, не произошло: иностранцы сочли текст чересчур тенденциозным и не дали ему никакого хода. Бестужев продолжал настаивать, умолял Претлака и Гая Диккенса хотя бы сделать вид, что они ждут от своих кабинетов ответа на «Промеморию» (на которую в реальности никто отвечать не собирался); эта комедия была необходима канцлеру для того, чтобы подтвердить значение России в международной политической жизни. Ожидание ответа, который якобы должен был вот-вот прибыть, позволяло Бестужеву продолжать интриговать в Петербурге и подталкивать императрицу к изменению внешней политики. Канцлер надеялся, что Елизавета соблазнится возможностью снова сыграть роль посредницы в отношениях между европейскими странами и, уступив мнимым настояниям Австрии, Англии, Саксонии и Голландии, заставит Петра Федоровича пойти на уступки, добьется ослабления Швеции и полностью лишит Пруссию, равно как и Францию, возможности влиять на скандинавские дела. Эпизод этот прекрасно показывает излюбленную тактику Бестужева. Иностранные дипломаты, аккредитованные при русском дворе, сохраняли относительную независимость от своих государей и — если к тому располагали обстоятельства и их собственная продажность (вспомним Функа или Вольфа) — действовали под диктовку канцлера; комедианты и слуги двуликого бога Януса, в пределах императорского дворца они держали себя как «люди Бестужева». Напротив, русские посланники за границей должны были выказывать абсолютную преданность интересам их правительства. Им запрещалось принимать подарки или взятки, адресованные им лично{414}. Злоупотребляя «Промеморией», предназначенной исключительно для внутреннего употребления, канцлер нарушил писанные и неписаные нормы дипломатического поведения{415}. Претлак и Гай Диккенс пришли в замешательство и поспешили отмежеваться от бестужевских притязаний. Тотчас ситуация изменилась, как по волшебству: канцлер, казалось, потерял всякий интерес к Голштинии и стал держаться более приветливо с представителями Швеции и Пруссии — то ли оттого, что Елизавета пригрозила ему отставкой, то ли оттого, что он решил подчиниться требованиям великого князя, то ли оттого, что в очередной раз изменил тактику.
Для представителей всех стран, замешанных в северные конфликты, а особенно для тех, которые принадлежали к числу противников России, общение с ее дипломатами и политическими деятелями осложнялось в силу причин, так сказать, лингвистических: истолковать разговоры с русскими можно было, лишь зная код, код же этот был, во-первых, неясен, а во-вторых, постоянно менялся [115] . Сбивала с толку двуликость русского правительства: как иметь дело с беспечной государыней, которая превыше всего ставит семейные интересы, но при этом всякий раз, когда дело касается ее императорского престола, показывает себя хорошим политиком? Как держать себя с канцлером страстным и расчетливым, который не гнушается ни дерзостями, ни лестью, ни терминами «до такой степени непристойными и малоприличными», что они лишают противников дара речи? {416} Этот министр, страдавший «раздвоением личности», разрывавшийся между неизбежным почтением к своей повелительнице и собственными амбициями, пускал в ход все средства — пьянство, провалы в памяти, заикания. Канцлер создавал вокруг себя атмосферу, где царили страсти, бесконтрольные всплески эмоций, но прежде всего — полная неясность. Русские терзали своих дипломатических партнеров постоянными придирками; предметом бесконечной торговли становилось все, включая выбор языка общения — немецкого или французского. Летом 1750 года представители всех враждующих группировок при русском дворе в равной мере отдавали себе отчет в том, что подобные затруднения в общении вредят делу. Все отступили и сосредоточились на защите своих собственных интересов: австрийцы не желали больше вмешиваться в северные дела; англичане грозили прекратить выплату субсидий, пруссаки думали в основном о защите собственных границ, французы, вообще не присутствовавшие в тот момент на петербургской сцене, делали все возможное, чтобы поддержать равновесие между Данией и Швецией и сохранить хотя бы часть своего влияния в Северной Европе.
115
«Чем дольше изучаешь язык и повадки русских и их союзников в север-ных делах, с тем большим трудом составить можешь твердое суждение об истинных их намерениях» (письмо Гольца от 4 апреля 1750 г. // GStA. Rep. XI. Russland 91. 60В. Fol. 26).