Российская империя в сравнительной перспективе

Сравнительно небольшие по численности, лишенные модернизированных элит народы Поволжья не воспринимались как серьезная угроза русскому национальному проекту, единству русской национальной территории. «Я полагаю, что такие мелкие разрозненные народности не могут прочно существовать, и в конце концов они сольются с русским народом самим историческим ходом жизни. Теперь, например, замечено, что получившие образование инородцы женятся на русских, значит роднятся с русскими, без всякого с той или другой стороны сомнения», – писал Н.И. Ильминский К.П. Победоносцеву 21 апреля 1891 года³⁹.

Однако, уже в 1850-е годы Ильминский под влиянием В.В. Григорьева осознает рост влияния татарских элит и ислама в Поволжье и Приуралье как серьезный вызов русскому проекту национального строительства, как альтернативный проект исламско-татарской общности⁴⁰. В рамках новой националистической оптики посредническая роль татар в отношениях с восточными народами империи, которую власти прежде поощряли, теперь виделась источником угрозы. Считая, и не без основания, что русско-православный ассимиляторский проект на данный момент слабее татарско-исламского, Ильминский и его последователи прибегают к тактике поддержки отдельных, особых этнических идентичностей народов Поволжья и Приуралья, разрабатывают для каждого из них собственную письменность. Даже сохранение ими языческих верований в этом контексте выступает как предпочтительный вариант по сравнению с возможной исламизацией⁴¹.

В последнее время ряд исследователей отмечал структурное сходство конфликтов в Западном крае, остзейском крае и волжско-уральском регионе – везде власти и русские националисты были озабочены соперничеством с этническими группами, обладавшими мощным ассимиляторским потенциалом и способными осуществить собственные экспансионистские проекты национального строительства. Это были поляки в Западном крае, немцы в Прибалтике, татары в Поволжье. Такой подход действительно позволяет лучше понять историю этих окраин империи. Но следует учитывать и различия, которые имели эти конфликты с перспективы русского национализма. Русский националистический проект в Западном крае включал большую часть его территории, в Поволжье – весь регион, а остзейский край не включал практически вовсе. Можно сказать, что принятие тактики Ильминского в Поволжье давалось с особенным трудом. В Западном крае стремление предотвратить формирование отдельных национальных идентичностей белорусов и украинцев, равно как и поощрение формирования особой литовской национальной идентичности, вполне логично вытекало из проекта общерусской нации. В остзейском крае, который весь не включался в образ русской национальной территории, поддержка формированию латышской и эстонской идентичностей ради того, чтобы заблокировать угрозу «онемечивания», также давалась сравнительно легко. Поволжье же целиком включалось в образ русской национальной территории, и здесь парадоксальная логика Григорьева и Ильминского, предполагавшая упрочение на время идентичностей малых народов ради борьбы с более активным татарско-исламским проектом, вызывала много непонимания и критики⁴².

Если демографическая ситуация в Поволжье была результатом длительного, многовекового процесса колонизации, то ряд территорий как раз в тех регионах, которые Пыпин не относит к числу «типически русских», заселялся русскими уже в XIX веке. На Северо-Западном Кавказе и в Центральной Азии власти прибегали к тактике «демографического завоевания» отдельных районов, которое было прежде всего мотивировано логикой военно-стратегического соперничества великих держав или логикой удержания в повиновении населения завоеванных территорий⁴³. Эта «имперская» по своей логике и задачам русификация пространства в некоторых случаях приводила со временем к включению этих территорий в символическую географию русского национализма, в некоторых – нет. Как и с каким лагом плоды имперской русификации, которая создавала преобладание русского населения на определенных территориях в результате целенаправленного насильственного переселения или вытеснения вообще за пределы империи прежнего населения, постепенно «присваивались» средствами воображаемой географии в качестве русской национальной территории? Этот вопрос еще ждет своего исследователя.

Во всяком случае, очевидно, что включение той или иной территории в империю и даже заселение ее русскими сами по себе не означали, что это пространство в категориях символической географии становилось частью русской национальной территории. При этом тактика «националистического присвоения» определенной части имперской территории различалась в зависимости от ситуации и вызовов. В Западном крае она предполагала включение огромного массива коренного населения как «русского», в Поволжье – фрагментацию инородческих идентичностей, чтобы закрепить доминирующее положение живших в регионе русских, в Сибири – смену статуса территории от колониального к «родному» и т. д.

Из XXI века трудно оценивать, как далеко продвинулся и насколько был успешным проект консолидации русской национальной территории в том виде, в котором он осуществлялся русским национализмом⁴⁴. Результаты этих усилий подверглись серьезным испытаниям в ходе Первой мировой войны, революции и гражданских войн на территории империи, а затем были в некоторых случаях «отменены», а в некоторых случаях упрочены в рамках советской политики территориализации этничности⁴⁵. Как бы то ни было, «ментальные карты» русского и конкурирующих национализмов в империи Романовых требуют внимательного изучения.

Примечания

1 Пыпин А. Волга и Киев // Вестник Европы. 1885. Июль. С. 188–215. Далее ссылки на статью даются в тексте указанием номера страницы в скобках.

2 Brubaker R. Myths and Misconceptions in the Study of Nationalism // The State of the Nation: Ernest Gellner and the Theory of Nationalism / Ed. by J.A. Hall. Cambridge, 1998. P. 272–306 (цитатанас. 302).

3 Rowley D. Imperial versus national discourse: the case of Russia // Nations and Nationalism. 2000. № 1. P. 23–42 (цитаты на с. 24, 25).

4 Kaiser RJ. The Geography of Nationalism in Russia and the USSR. Princeton, NJ: Princeton Univ. Press, 1994. P. 85

5 HoskingG. Russia. People and Empire. 1552–1917. Glasgow: Fontana Press, 1997. P. XIX, XXI.

6 Tolz V. Inventing the Nation: Russia. London, 2001. P. 155.

7 Терминами «национальная территория» и «идеальное отечество» я обозначаю националистическое представление о том, какое пространство должно принадлежать данной нации «по праву» именно как нации, как «наша земля», а не подвластная территория. Аргументы в пользу такой принадлежности могут быть самыми разными – от фактической демографической ситуации на данный момент до «исторического права» («наши предки здесь жили»), геополитических резонов («выход к морю», «жизненное пространство»), ссылок на кровь, пролитую «нашими» солдатами на эту землю, и т. д. См.: Миллер А. Конфликт «идеальных отечеств» // Родина. 1999. № 8. С. 79–82.

8 Лишь после второй мировой войны идея превращения алжирских арабов «во французов», а не «алжирцев», рассматривалась всерьез.

9 Colley L. Britons: Forging a Nation, 1707–1837. London: Pimlico, 1992. См. также: Kamen H. Spain’s Road to Empire. The Making of a World Power. London: The Penguin Press, 2002, где подчеркивается, что испанская нация была продуктом империи. «Мы привыкли к идее, что Испания создала свою империю, но полезнее работать с идеей, что империя создала Испанию» (цит. по: Wright R. For a wild surmise //The Times Literary Supplement. 2002.20 December. № 5202. P. 3.)

10 О неприменимости геллнеровской модели к британскому случаю см.: Welling5 В. National and imperial discourses in England // Nations and Nationalism. 2002. № 1. P. 95–109.

11 Трактовка понятия «русский» была далеко неоднозначной, и споры вокруг этого понятия составляли один из важных элементов русского националистического дискурса.

12 О понятии «официальный национализм» династий см.: Anderson В. Imagined Communities. Reflections on the Origins and Spread of Nationalism / 2nd ed. London: Verso, 1991.

13 См., например: Миллер А. Украинский вопрос в политике властей и русском общественном мнении. (Вторая половина XIX в.). СПб., 2000. Гл. 4,5.

14 Уортман Р. Национализм, народность и российское государство // Неприкосновенный запас. 2001. № 3 (17).

15 Вот как пишет об этом направлении в начале 1870-х годов М. Драгоманов, из собственных соображений склонный преувеличивать его влияние: «Это по-настоящему и есть наша ультрарусская партия, довольно многочисленная среди образованных людей в столицах и в Великой России; этот новый род «великорусских сепаратистов» говорит: да Бог с ними, с этими окраинами; нас, несомненных русских, на несомненной русской земле все-таки 30–40 миллионов, будем заниматься своими делами, а окраины пусть живут как хотят! Конечно, останься эти «ультрарусские» без Риги и Варшавы, и чего доброго без Вильно и Киева, они бы почувствовали себя не совсем ловко… Но этот ультрарусский сепаратизм людей середины России совершенно понятен и естественен как реакция направлению, которое заботится так неловко об обрусении и перерусении племен» (Драгоманов М. Восточная политика Германии и обрусение // Вестник Европы. 1872. Май. С. 239). Драгоманов был не русским, а украинским националистом, но при этом националистом-федералистом, и, судя по всему, он даже искренен, когда выступает за целостность империи, которую в 1870-е годы он стремился «реформировать вместе с великоруссами» (Студинсъкий К. Листа Драгоманова до Навроцького // За сто ли. Харшв; Кшв, 1927. № I. С. 135).