Роза для дракона

Скорпиус не впитал уроков Астории и от рождения не был наделен чертами Малфоев. В мальчике отсутствовали авантюризм матери, упорство отца, логика Нарциссы и гордость Люциуса. Мальчишка старался взять свое очарованием, ведь, разбавив чрезмерно острые малфоевские черты, кровь Гринграссов сделала Скорпиуса настоящим красавцем, и с возрастом харизма обещала проявляться сильнее. Но не всегда получить желаемое можно только за счет красивых глаз, а иного оружия природа юноше не пожаловала. Чувствуя близкий проигрыш, юный Малфой впадал в слепую ярость, справляться с которой умела только Астория. Драко же в такие моменты предпочитал исчезнуть, дабы не растерять авторитета. С возрастом глупая злость смягчилась коктейлем хитрости и изворотливости. Драко не хотел себе признаваться, но Скорпиус виртуозно овладел искусством лжи. Астория не узнала мальчика таким. Она покинула чистого светловолосого ребенка и растерянного, убитого горем ее угасания мужчину ранним октябрьским утром, накануне Дня рождения своего ребенка.

С тех пор сын и отец отдалялись. Нет, конечно, Драко помогал Скорпиусу решать его проблемы в школе, проводил с ним по нескольку часов в выходные, но только после переезда Нарциссы и Люциуса на Побережье не стало и этого.

Старшая миссис Малфой не раз заводила разговор о продаже дома, когда появлялась у Драко в гостях. Нарцисса просила сына перебраться поближе к ней, мотивируя переезд тем, что ДАЖЕ ЛЮЦИУС считает продажу Малфой-Мэнора разумной мерой: дом слишком велик, и необходимость в нем отпала, когда стало ясно, что семья не вернет былого величия. Но Драко понимал — причина в другом, и Мэнор потерял для отца свою ценность после того, как во времена Второй Магической войны в их особняке располагалась штаб-квартира приспешников Волан-де-Морта.

Для Драко же отчий дом всегда оставался чистым, светлым, родным. Несмотря ни на какие события, ступни мужчины помнили прогретые солнцем доски террасы, разбежавшись с которой, он с головой нырял в бассейн, когда был ребенком. Стены, ковры, портьеры дома хранили его воспоминания о материнской заботе, о мальчишеских играх, юношеских волнениях и о первой ночи с Асторией. В общем, о расставании с Мэнором не могло быть и речи.

Что за «фрукт» вырос на семейном дереве Уизли в лице Розы, рыжему семейству стало понятно далеко не сразу. Ведь в детстве и ранней юности девочка проявляла незаурядные способности к учебе. Однако лет в тринадцать Розу одолела столь страшная лень, что ее табель из отметок «превосходно», скатился в «удовлетворительно» по всем предметам.

Получив на руки годовые оценки дочери, Гермиона Уизли пришла в полный ужас и устроила допрос с пристрастием на тему: «ЧТО ТЫ ТВОРИШЬ?!» В ответ на вопросы и упреки девочка равнодушно пожимала плечами и однозначно отвечала: «Нет, не влюбилась», «Никаких темных историй», «Никто меня, мам, не обижает».

Начав наблюдать за дочерью пристальнее, Гермиона с удивлением обнаружила, что Роза не похожа ни на кого из Уизли или Грейнджеров. Девочка не интересовалась спортом — один вид квоффла вызывал в ней панический ужас. Дочь терпеть не могла готовить или возиться с маггловской техникой. Она избегала разговоров о медицине, потому что жутко боялась вида крови, а при рассказах дядюшки Чарли о драконах и вовсе начинала стучать зубами. Со временем странную бездарность Розы заметили все Уизли, причем если Рону было достаточно видеть генетические признаки, чтобы не сомневаться в принадлежности девочки к их клану, то, к примеру, дядюшка Перси при каждой встрече рассматривал Розу не в пример подозрительно.

Секрет, не слишком трепетно хранимый девочкой, раскрылся при очередной предпасхальной уборке, когда Гермиона, освобождая многочисленные ящики и коробки от ненужного хлама, наткнулась на прелюбопытный образец. Ящик из-под маггловского телевизора был доверху наполнен исписанными вдоль и поперек пергаментами. Сначала женщина не на шутку встревожилась, узнав почерк дочери. Присев на подлокотник дивана, она тут же принялась изучать написанное Розой, и уже через минуту она не могла сдержать смеха: девочка писала миниатюрные рассказы из жизни их семьи. В десяти или пятнадцати предложениях дочь довольно точно описывала привычки отца, характер собственной матери, любовь к своей бабушке или последнюю ссору с братом. Несколько часов Гермиона провела за чтением и опомнилась, только когда в комнату заглянул любопытный закат. Она торопливо убрала прочитанное обратно в коробку и благоразумно решила не торопиться с выводами.

Но улик, говорящих о странном хобби дочери, становилось все больше: разбросанные по всему дому сломанные перья, чернильные пятна на занавесках. На беседу Гермиона решилась только после того, как обнаружила записи Розы на рулоне бумаги в туалетной комнате. Талантливые, интересные, между прочим, записи.

Разговор состоялся в ультимативной и односторонней форме. Когда после ночных совещаний с Роном и посещения утром одной из лавок в Косом переулке родители поставили перед изумленной дочерью объемную коробку с красным бантом.

— Ого, это что? — удивилась девочка. — Вроде не День рождения.

— Пиши, у тебя прекрасно получается, — губы Гермионы легко коснулись пробора на голове дочери.

В свертке оказалась волшебная машинка, которая могла печатать без участия пальцев чародея. Чтобы получить страничку с текстом, достаточно было наклониться к похожему на маленькую ракушку микрофону и начать диктовать.

Роза радовалась не столько машинке, сколько разрешению обнародовать свое хобби. Девочка не считала это даром, но ценила, когда кузина Лили заливисто хохотала над миниатюрами, что Роза писала о школьных приятелях.

Машинка же работала плохо и добавляла жуткую отсебятину. Вскоре Роза забросила её и вернулась к привычному способу изложения: пергаментам, перьям, чернилам. Краска въедалась в кожу пальцев, да так, что не помогало даже очищающее заклятье, пергаменты заканчивались, а Роза все писала и писала, ломая перья, разбрасывая их по дому, забывая их за ухом или в прическе. Гермиона смеялась над ней и называла ласково: «Моя рассеянная рыжая ворона».

Роза писала не только на досуге. Маленькие рассказы помогали ей справиться с неудачами, грустью и даже… одиночеством, когда все, и даже малышка Лили, обзавелись кавалерами. И только она — Роза, совершенно не обделенная природой, ходила одна.

Тогда-то она и познакомилась со Скорпиусом Малфоем. Нет, Роза, конечно, знала его имя и факультет, а также, с подачи отца, что мальчик этот редкостная задница, но принимать по умолчанию чье-либо мнение и знакомиться лично, оказалось разными вещами.

Однажды он догнал ее посреди коридора: волосы всклокочены, щеки румяные. Не по-малфоевски бестактно, он потянул ее за рукав и выпалил, переводя дыхание: «Твоё?»

Роза тогда покраснела до кончиков пальцев на ногах. Блокнот в красной обложке являлся ничем иным, как её собственным дневником, миниатюр из которого она не декламировала даже Лили.

— Читал? — со злостью выплюнула она, прикидывая, где могла «зевнуть» дневник.

— Не успел, — широко улыбнулся юноша, — ты выронила его на лестнице, двумя этажами ниже. Только я не успел догнать тебя сразу… наткнулся на МакГоннагалл и несколько минут объяснял, почему мои ботинки не коричневого, а голубого цвета.

Взгляд Розы непроизвольно скользнул вниз. Из-под школьной мантии Скорпиуса довольно комично торчали ботинки цвета июльского неба.

— ПО-ЧЕ-МУ-у? — в голос засмеялась она.

— Кто-то пустил заклятьем на Зельях, а я и не заметил, — улыбнулся Скорпиус.

Она понимала, что их пальцы неприлично долго держат оказавшийся между ними дневник.

— Я хотел… хотел бы пригласить тебя на бал по случаю Рождества, Роза.

…

Так началась их дружба. Странная, не понятная никому. И Лили, и Альбус, и даже Хьюго подшучивали над выбором сестры, когда путающийся в долговязых ногах за ней неизменно вышагивал Скорпиус. Будь то прогулка в Хогсмид или нудная отработка в библиотеке — двое были неразлучны.