Рождение волшебницы

Но шум запахов, их несмолкающий беспокойный гомон, разноголосица ароматов давала ей исчерпывающее представление обо всем, что находилось впереди, что оставалось сзади, со всех сторон многомерного пространства. Сладостные дуновения и темные завихрения угроз давали понятие о протяженности и глубине. Запах шиповника – это и был весь куст во всем его важном и сложном значении, в то время как зрительный образ шиповника, цветы и листья, не имел глубины. Зрительно куст распадался на отдельные частности, почти не имеющие между собой связи: яркая под солнцем зелень была совсем не то, что глухомань ветвей, влажный сумрак у подножия куста… Она опустилась в глубокую чашу лепестков, которые поднимались вокруг белоснежными мясистыми склонами, целиком, ничего иного не ощущая и не сознавая, окунулась в дурманящий сладостный дух, и сразу же…

Сверзилась на пол – еще в пчелином своем естестве, – ощущая, как заскользили под ней небрежно сложенные книги, – грохнулась. Дико озиралась она, ошеломленная нагромождением грубых поверхностей, бессмысленным узором резьбы, покрывавшей основание стола, и чрезмерной правильностью сложенного квадратами потолка.

– Вы не ушиблись? – спросил бородатый старик с печальными глазами и хищным носом… Полуседые волосы до плеч пышно обрамляли худое лицо… Дракула. Вот кто это был!

Золотинка пришла в себя. Повесть пчелиной жизни, заключенная в безобразно толстой, со смятыми страницами книге, валялась на полу.

И больше того вспомнила она: Юлий и Рукосил, едулопы… все, что занимало ее в страстной человеческой жизни, все то, что бесследно изгладилось из сознания, когда она провалилась сквозь зыбкую решетку букв. Взошло на ум нехорошее подозрение: оттуда, куда вошла она с такой беспечностью, можно не возвратиться. Не вернуться совсем. Счастливый случай – своевременное падение на пол – спасло рассудок. Ловушки ожидали ее на первой же случайно раскрытой странице книги, в первой же случайно подвернувшейся строке. Сколько таких страниц и строк в сорока томах «Дополнений»?

Примостившись на краю стола, дворецкий полистывал книгу с полупустыми листами.

– Дракула, – Золотинка поднялась с пола. – Где вы все это время были, когда я… Что вы делали?

– Читал, царевна-принцесса.

– Много прочли? И вы не… не провалились?

– По правде говоря, немного. Почти ничего. Все какая-то белиберда и невнятица. Через пень-колоду. И я, видите ли, позакрывал двери. На ключ. И смежные комнаты посмотрел. И вот тоже, – указал пальцем. Разбитое окно во двор он задвинул высокой посудной горкой. – Провалиться никуда не возможно. Будьте покойны.

– Ладно, – сказала Золотинка. – Дайте то, что читали, а это… что у меня, лучше и не смотрите.

На этот раз Золотинка уселась за стол по-человечески и нарочно предупредила Дракулу: если зачитаюсь – толкните в плечо. Он кивнул.

Она опасливо заскользила по строкам, убеждая себя не забываться, ни на мгновение не расставаться со своим подлинным «я». Это главное. Порука против гибельного забвения.

Однако ясное самосознание мешало ей вникнуть в значение тесно составленных букв. И пока она помнила это главное, решетка букв держала ее на своей непроницаемой, но зыбкой поверхности. Вроде того, как до поры держит человека тонкий лед.

И вдруг Золотинка очутилась в воде с головой. И только потому не захлебнулась, что по врожденному навыку ныряльщицы сдержала дыхание, отказавшись от суетливых движений. Грудь стиснулась, зажатая внезапно и сильно. Мгновения хватило ей, чтобы уяснить себе, на какой нешуточной глубине она оказалась – саженей пять. Темно-зеленую толщу воды едва разжижал свет. Озабоченная только спасением, сильным толчком рук она послала себя вверх и начала подниматься, выгребая из темноты, из холодной темной глубины к глубинам светлеющим, все более ярким и солнечным, где косяками ходила рыбешка. Облипшее тяжелое платье задерживало подъем, но она не позволяла себе пугаться. От нехватки воздуха она чувствовала где-то у переносицы нарастающую боль.

С трудно бьющимся сердцем Золотинка пробила снизу искрящуюся, переливчатую поверхность и выскочила в пологую волну. Судорожно разевая рот, отплевываясь соленой влагой, с гребня невысокой волны она увидела залитый расплавленным солнцем окоем. Пустыня вод. Ни берега, ни паруса. Теперь она вспомнила, что там, на холодной глубине, где она очутилась, когда впала в книгу, нельзя было обнаружить даже признаков дна.

– Вот те раз, – растерянно пробормотала она, глубоко озадаченная. И приметила скользящий поодаль гребень акулы. – Вот те два… – сказала она, меняясь в лице.

Может быть, следовало только убедить себя: тяжесть увлекающего в пучину платья, вкус соли на губах, жар солнца, плеск воды под рукой – все это как бы не существует… Однако невозможно было понять как. В чем выражается недействительность совершенно явного, поражающего чувства мира? Можно ли утонуть в воображаемом море и очутиться в пасти условно существующей акулы? Будет ли ужасная, но воображаемая смерть Золотинки действительным несуществованием?

Надо свалиться со стула и тем самым вернуться в комнату, подумала она. И принялась барахтаться, полагая, что это каким-то образом передастся той Золотинке, что сидит за книгой на стуле и читает. Ничего подобного! Изворотливые упражнения ничего не меняли в поразительно ярких ощущениях и чувствах: ленивое скольжение акульего плавника в заштилевших водах.

С лица отхлынула кровь. Великий Род и Рожаницы! Где там Дракула?! Что стоит ему толкнуть в плечо?! В самом деле… Хоть кричи!

Ощупывая пояс, Золотинка нашла Лепелев нож в ножнах, небольшой остро заточенный кинжальчик, и это приободрило ее. Опустив ноги вглубь и слегка ими пошевеливая, она оттянула ткань как можно дальше и принялась обрезать подол. По настоящему резать следовало у самого пояса, но нельзя оцарапаться – любая незначительная ранка означала верную смерть, потому что распущенная в воде кровь неминуемо приманит акулу и, может, не одну. И она резала натянутую ткань вкруговую на две ладони от пояса, с запасом, только чтобы освободить ноги. И несмотря на неловкость орудовать у себя за спиной на плаву, несмотря на сжимающий сердце страх, побуждающий торопиться, удалила подол ровно, так что получилось нечто вроде невозможно короткой юбочки. Волнующийся пласт ткани пропустила по ногам – сминаясь и складываясь, как плоская водоросль, подол неспешно пучился и уходил вниз.

Озирая ослепительную поверхность моря, Золотинка не видела больше плавника. Она легла на волну лицом в воду – нельзя было исключить, что акула заходит из глубины. Но изумрудный полусвет под волной оставался покоен, не мелькнула стремительная тень.

По прошествии доброй доли часа, исполненной самого тягостного ожидания, Золотинка расслабилась, поверив, наконец, что от одной напасти избавилась, спрятала нож и перевернулась.

С исчезновением акулы море обратилось в подлинную пустыню. Погружаясь, она не видела рыб. Поднимая глаза, не могла различить на выжженном небосводе даже следов облачка. Безжизнен оставался окоем, повсюду утомительно гладкий и правильный. Опустилась полная, невозможная на суше тишина, не нарушаемая даже всплеском. Иногда она принималась бултыхаться и фыркать только для того, чтобы оживить мертвящее спокойствие моря.

Большей частью она лежала на спине, прислушиваясь и чего-то ожидая. Тоскливо сжималось сердце. Она придумала себе занятие: стащила башмаки, а после некоторого размышления и чулки. Солнце преследовало Золотинку и под волной. Отвыкшая от солнца кожа горела, некуда было спрятаться. Солнце – совершенно правильный, изливающий из себя жар круг – стояло высоко, но невозможно было сказать, который теперь час и миновал ли полдень. Оно стояло прямо в середке неба, как вбитое. Так высоко солнце не поднималось в Колобжеге даже в середине лета, в изоке месяце. Имея представление о мореходстве, Золотинка сообразила, что оказалась в низких южных широтах. Может статься, в том самом беспредельном океане, что простирается за границы обитаемых морей и земель.