Рождение волшебницы

Падали руки и ноги, ягодицы, ступни, носы, пальцы, уши. Жестко хлестнуло костяным градом зубов. Шлепнулся Золотинке в щеку и отскочил совершенно круглый, с жемчужным отливом, глаз, пал на мостовую, и без промедления был раздавлен рухнувшим на него с неба безобразным комом зеленоватого мяса – брызнул.

Омерзительный озноб заставлял Золотинку отряхиваться от воображаемых прикосновений, шарахаться, чтобы избежать падающей, летящей по небу косяками нечисти. То же самое происходило по всему двору. Едва вырвавшиеся из тюрьмы послужильцы Рукосила оказались готовы к отвратительной напасти не больше курников – в благоустроенных странах никто прежде и слыхом не слыхивал ни о каких едулопах.

Подобравшаяся низом рука хватила Золотинку за щиколотку. Девушка со вскриком брыкнулась, пытаясь вырваться, прежде чем осознала, что за капкан ее ухватил. Три разномастных руки неравной величины и сложения срослись плечевым поясом. В бугристом сплетении невозможно было заподозрить даже подобия головы, однако стояло торчком ухо и пузырился прилепленный по-рачьи глаз. Паук держал Золотинку цепким захватом одной руки, другая шарила в воздухе, хватая пустоту, а третья конечность тянула в сторону, шкрябая по неровностям мостовой.

Растерянно подвывая, Золотинка приплясывала и судорожно дергала широко раскиданную тройчатку. При этом частью сознания она отмечала беспрестанную самовозню: паучьи руки смещались одна относительно другой, от тряски свалился глаз и устроился в кожистой впадине, ухо сползало, отыскивая более естественное положение. В горсти третьей конечности появились собранные на мостовой зубы, они расползались по руке, как крупные жуки, и, не находя себе лучшего применения, начинали пристраиваться на кончиках пальцев, образуя чудовищный орган: руку-пасть.

– Поглум! – вскричала Золотинка, изнемогая. – Поглум!

Голубой медведь не исчез. Он высился среди всеобщего безобразия, как снежная гора над взбаламученной ненастьем равниной. И с замечательным достоинством озирался, приглядывался к дальнему концу площади, где очень уж верезжала женщина, и обращал изучающий взор на мучения Золотинки, чтобы завести потом глаза вверх, уставив их на крутую кровлю крыши – там, цепляясь за обнаженные стропила, копошились мелкие и крупные уроды. Потом, задержавшись внимательным взглядом на снабженной отростками рук голове, что раскачивалась на оборванном оконном ставне, Поглум поднимал нос к мрачно клубящимся тучам и в полном соответствии с худшими своими опасениями убеждался, что зловещий листопад продолжается без перемены. Долго-долго, не выражая чувств, разглядывал он вихри желто-зеленого мусора.

– Поглум! На помощь! – взывала Золотинка, теряя силы.

– Я терплю! – обронил тот, не оглянувшись. – Ты сказала терпеть, и я терплю.

По горбатой спине медведя, хватаясь за шерсть, поднимался довольно развитый урод, который состоял из поджарых ягодиц с посаженной на них головой, непарных рук и одной густо поросшей волосами ноги с толстыми, как колода, икрами. Не находя себя иного дела, нога часто лягала медведя, тот поеживался и терпел. Но когда предприимчивый не по разуму едулоп свел руки на необъятной шее и вознамерился душить, терпение Поглума лопнуло, и он, вызверившись, прихлопнул уродца, как надоедливое насекомое. Брызнула буро-зеленая тина, медведь брезгливо стряхнул раздавленные остатки нечисти.

Между тем Золотинка упала. В единоборстве с пауком она не остереглась другого свалившегося с небес выродка: то была одиночная рука, и цепкая тварь замкнула ей горло. Паук же нащупал другую ногу, и скованная Золотинка рухнула. Через мгновение Поглум разломил в плече едулопа, севшего ей на шею клещом, и Золотинка обнаружила над собой голубую морду.

– Мир, – сказал он.

– Мир, – торопливо согласилась она. Медведь тронул когтями щеку, на который висели ошметки раздавленной гадины, и Золотинка, внезапно подхваченная, вознеслась в теплых объятиях высоко-высоко над головами людей – Поглум поднялся в рост.

– Бей их, ребята, в хвост и в гриву! Где наша не пропадала! – метались сиплые от возбуждения крики. – Двум смертям не бывать!

Произошла разительная перемена. Поветрие единого чувства вернуло людям отшибленную волю. У большинства не было настоящего оружия, и в ход пошло дреколье – обломки брусьев, оглобли, доски. Выродки ответили недружным воем, который перемежался злобным шакальим тявканьем.

Но Золотинка в объятиях Поглума видела над собой грозовой испод неба, из которого по-прежнему падала живая труха. За первым порывом мелочи сыпались уже и туловища. Едулопы заселили крыши, там обретались взрослые, почти законченные особи. Золотинка приметила поднявшуюся на ноги тварь – полное подобие человека, единственным недостатком которого являлось отсутствие головы. А с неба летели все новые и новые россыпи готовой к мерзкому соитию нечисти.

– Укройся в подземелье, пока я не управлюсь, – сказал Поглум.

Золотинка не нашла возражений, хотя с близким к отчаянию беспокойством помнила, что даром теряет время: мгновение уходит за мгновением, и каждое мгновение – это муки Юлия.

И она никак не предполагала, что Поглум замурует ее в темнице. Раскидав ногами завал, он шире открыл воротца, чтобы впустить Золотинку, а потом принялся засыпать вход обломками разрушенной сторожки. Оказавшись на лестнице в темноте, она услышала частый грохот, щель между створами исчезла под грудами каменного и деревянного мусора.

Поглум усердствовал. Он засыпал ворота с верхом, так что и следов не оставалось, а потом кинул сюда же дохлого едулопа. Уродец наскочил на него со всех ног – их насчитывалось четыре – и очутился с переломленным хребтом в общей куче. Медведь, расправив плечи, оглядел результат:

– Та-ак…

Золотинка же, очутившись во тьме, прислушивалась. Под сводами неопределенно простиравшегося покоя шелестели вздохи и стоны. Где-то в недрах мрака родилось бормотание и – жуткий вопль. Шум, словно кто-то перекатывался по полу, вскрики.

– Ратуйте, люди добрые! – взывал знакомый как будто голос. – Ой, мамочки, кто-нибудь! Боже ж мой! Род всеблагой!

Когда в поднятой руке Золотинки зажегся красный перстень, можно было разглядеть пустые клетки с распахнутыми вразнобой решетчатыми дверями, людей – какие лежали, какие жались к стенам и загородкам… Она сбежала вниз к Дракуле. Ошеломленный до заикания, откинув в ужасе голову и задрав бороду, тот сидел в дальнем конце прохода возле положенной на пол двери.

– Царевна-принцесса, – жалко пробормотал он. – Милая царевна, я напился до чертиков.

В руках Дракулы тормошилась голень, имеющая на коленном суставе два уха. И здесь же, на колене, как на голове, кривлялся зубастый рот, голень повизгивала и потявкивала. Кровавый синяк на щеке, подозрительно напоминавший поцелуй, говорил о происхождении безмерного испуга в глазах дворецкого. И он совершенно протрезвел.

– Дракула, это едулоп. Его нужно мм… прихлопнуть.

– Тогда отвернитесь, царевна, – молвил благовоспитанный дворецкий. – Я сейчас это сделаю.

Она отвернулась. Что-то вякнуло с хрустом. Покосившись, она увидела забрызганные тиной прутья решетки, при последнем издыхании корчилась расшибленная голень.