Рождение волшебницы

Еще Золотинка успела отметить перемену там, где видела прежде ряд изваяний: одно из них, второе с краю, как выпавший зуб, исчезло. Оно очутилось на плече у Порывая. Золотинка и была этим изваянием. Она превратилась в статую. В ту высокую черную женщину с гладким животом и гладкими руками… что-то такое припоминалось. Трудно только было теперь сказать, были у статуи ноги или же каменные складки покрывала переходили в тяжелое круглое основание.

И недолго она обманывалась относительно намерений Порывая. Медный человек прихватил с собой статую не потому, что распознал скрытую в изящном художестве душу. Просто ему понадобилась крепкая твердая глыба, плотная и тяжелая. Это обнаружилось сразу, когда они дошли до конца коридора. Все взметнулось перед Золотинкой – грохот, пыль, Порываевы руки, грудь, мелькнул пролом. Они прошли сквозь стену! Она успела отметить свежий развал кирпичей и колеблющиеся в клубах пыли обрывки обоев.

С самого превращения Золотинку не оставляло состояние немотствующего изумления, тем более тягостного, что она не имела способа проявить себя и только схватывала все то, что подворачивалось взору: разливы вод, потекшие стены, потолки и пол, обломки разрушенных дверей, проломы, – хватало трех-четырех ударов, чтобы Порывай пробивал стену. Так они выломились во двор, где ровно шумели водопады. Случайный мажущий взгляд не открыл Золотинке людей и никого вообще, кроме дохлых едулопов. Она упала в воду и снова вынырнула.

Медный человек прихватил свой тяжелый пест и вернулся во дворец другим ходом. Предстали все те же разоренные, перевернутые вверх дном, положенные на бок, взлетающие и падающие покои. Местами Золотинка примечала прежние проломы и разбитые двери – Порывай кружил.

Потом он поднялся по лестнице, походя проломил простенок и вышиб дверь, все разметая перед собой, и снова прошествовал чередою затопленных покоев. Открылся обширный мусорный чердак; срываясь с пыльных балок целыми гроздьями, взметнулись летучие мыши.

В глубоких оконцах, прорезавших изнутри кровлю, случайный взгляд выхватывал краюшки расчерченного переплетом простора – повитую размочаленными прядями облаков лазурь.

Порывай ходил кругами, словно потерявшая след ищейка, и останавливался. Потом он взмахнул Золотинкой и с треском перешиб опорный столб в полтора обхвата толщиной – остро желтеющий излом напоминал собой перебитую кость чудовища. А разрушитель продолжал.

Неспешно двинувшись вдоль ряда поставленных по оси чердака опор, он расшибал их одним взмахом каменного песта. И принялся за стропила. Крыша трещала, оседая, с шумным шурханьем целыми пластами осыпалась по краю пролома черепица. Когда крыша обвалилась всей путаницей стропил прямо на Порывая, он разгреб завалы руками и каменным пестом и выломился на волю.

Над изломанными горбами осевшей кровли метались летучие мыши. А на самом перевале, на перекореженном коньке шатались и скользили с оборотнем на руках два голых балбеса. Как занесло их туда под самое небо, сознавал ли чародей сколько-нибудь ясно, где оказался?.. Видение мелькнуло и пропало.

Золотинка провалилась взором в мусор и опять взлетела. В кратчайший миг ей открылись далекие горы и склон с дорогой, по которой валили из крепости расстроенные толпы беглецов. И грязно-белое пятнышко среди людей – Поглум. Медведь ушел, и, значит, ушли все. И Юлий. И Нута. И воевода Чеглок. И Хилок Дракула. И Золотинкино подобие, Лжезолотинка. Все ушли…

И вдруг все кувыркнулось, Золотинка не успела понять, что падает, как резво крутнулась перед ней крыша, стена, водопады и небо. Она плюхнулась в воду, и вода сомкнулась над ней взбаламученной мутью. Еще посыпалось что-то, щебень и камни, на глаза навалился обломок стены. Золотинка почти не видела.

И долго, невозможно сказать, как долго, ничего не происходило, хотя она слышала разносившиеся под водой, бухающие удары. Понемногу поток очистился, по верхнему краю поля зрения побежали быстрые солнечные узоры. Вода, наверное, спала. Золотинка распознала кусочек густого вечернего неба. И что-то темное, необъятное рухнуло… Настала мгла.

Еще она разбирала изредка доносившееся громыхание… И опять что-то ухнуло – окончательно. Тишина окутала Золотинку. Ослепшая, она утратила теперь и слух.

Ничего не стало. Лишенный каких бы то ни было размерений глухой мрак.

Только замкнутая на саму себя мысль.

Бесконечное повторение одних и тех кругов.

Ни отрады, ни перемены, ни возбуждения… ибо и возбуждение выдыхается, когда нечем питаться.

Понемногу и неприметно мысль глохла, тускнела, стирались воображение и память. Раз за разом повторяясь, воображение исчерпывало себя, и становилась ненужной память, которую не к чему было применить.

Золотинка неотвратимо тупела, погружаясь в смутный и безразличный сон.

Не годы – всего лишь недели и месяцы понадобились для того, чтобы Золотинки не стало даже мыслью.

Она исчезла.

Книга четвёртая ПОБЕГ

Если это не была просто трусость, запоздалый испуг, то тогда совесть. Все же такое случилось с Зимкой первый раз. Первый раз в жизни она украла чужое естество – так резко, внезапно, чтобы не сказать грубо, сменила свое обличье и вместе с ним судьбу. Чутье подсказывало ей, что нужно задержать дыхание и замереть.

Устроившись на телеге среди узлов с золотом, которое поместили сюда по приказу Юлия так же, как и саму Зимку (звали ее теперь Золотинкой), она молча куталась в чужой плащ, скрывая чужие ноги, – в ссадинах, синяках и обожженные.

Телега скрипела и содрогалась на ухабах скверной горной дороги, что все падала и падала вниз, прижимаясь к лесистым склонам. За всяким поворотом возникали новые дали, и конца этому не предвиделось. Спереди и сзади глазу открывались вереницы ободранных, возбужденных людей. Потерявшие свои полки ратники; потные, измученные вельможи, что волоклись в общей куче пешком; обезумевшие женщины; неведомо чьи дети с голодными блестящими глазами – толпа. За недостатком лошадей, побитых градом в Каменце, награбленное имущество навьючили на себя. Но и плеч не хватало: брошенные утварь, посуда, ткани, одежда отмечали путь войска на десятки верст – от горных круч до лесных дебрей долины.

Погубленное зря богатство не волновало Зимку, и это само по себе уже наводило на размышления. Неестественное безразличие к брошенной под ноги парче, к грубо разломанному ларцу из слоновой кости можно было объяснить полученными от Золотинки свойствами. Неужто вместе с обличьем Зимка усвоила нечто и от душевного склада своей колобжегской подруги, нечто от ее дурной простоватости?

Сердце было у Зимки, во всяком случае, чужое, и оно сильно билось, когда подходил Юлий, неловко брался за грядку телеги. Распушенные ветром волосы его лохматились, небольшие страстной складки губы упрямились.

Зимка помалкивала, молчал и Юлий. Он шагал обок с телегой и время от времени с заметным принуждением, словно бы через силу, вскидывал глаза, чтобы глянуть. Зимка знала, что это значит. Оттого и сама терялась, не испытывая ни малейшего побуждения рассмеяться воздыхателю в лицо или свойски хлопнуть его по макушке, – то есть прибегнуть к одному из тех испытанных в любовных сражениях средств, которые обычно возвращали Зимке самообладание и радостную уверенность в себе.

Но их нельзя было уличить, ни Юлия, ни Золотинку. Просто Юлий шагал рядом… потом, не попрощавшись, не обронив ни слова, спешил вперед, чтобы догнать повозку жены, великой государыни Нуты. Зимка-Золотинка снова куталась в плащ и молчала.