Рождение волшебницы

Мучительно знакомый, нечто будивший в душе голос заставлял ее мешкать, хотя понятно было с первого взгляда, что искать в переполненной завоевателями корчме решительно нечего. Это-то и пыталась внушить малышу озабоченная служаночка.

– Вам негде ночевать? – спросила она, отбивая любезности вояк – стоило бедняжке задержаться на два слова, и она уж лишилась свободы, прихваченная поперек стана. – Если только вы не очень голодны, – вскрикнула она жалобно и, не выдержав насилия, приветила любезника кувшином.

Он принужденно загоготал, а когда выпустил девчонку, выругался сквозь зубы – видно, кувшин оказался увесистый.

– Вам лучше уйти! – жарко шепнула служаночка, подскочив к двери.

Угарная горница за спиной девочки – на вид ей казалось лет двенадцать или четырнадцать – гудела… И опять нечто такое в крошечных губках девочки, исстари знакомая жалоба и укор, заставило Золотинку насторожиться. Подозрение представлялось, однако, настолько нелепым и несуразным, что стыдно было как-то и продумывать его до конца.

– Как тебя зовут? – спросила Золотинка, злостно мешкая.

В горнице стучали, теребили служаночку криками, она лишь глянула, укоряя малыша за бесцельные, не вовремя разговоры, и, явив на мгновение бледное чистое личико, исчезла в дыму преисподней. Пренебрегая враждебными взглядами питухов, в некотором забытье, Золотинка шагнула за ускользнувшей девушкой. Досадливое недоумение, шевельнувшееся что-то в глубинах совести, заставило ее побеспокоить ближайшего из вояк:

– Простите, сударь, – сказала она нежным пигаличьим голоском, – вы не знаете случайно, эта девушка, служанка, давно она здесь? И сколько ей лет? Она что, дочь хозяина?

Напрасно однако Золотинка рассчитывала умиротворить собеседника сугубой вежливостью. Этой вежливостью уязвленный, долговязый ратник скорбно разглядывал малыша, не выказывая ни малейшей склонности к сотрудничеству.

– Спасибо, сударь, – молвила Золотинка, когда молчание неприятно удивленного вояки стало внятно даже шумным его товарищам. Они выжидательно повернулись.

Ни на чем больше не настаивая, Золотинка благоразумно отступила к стене, где присела на корточки и развязала котомку в расчете на залежалый сухарь.

Маленький, с тихим вежливым голоском пигалик, стремился, по видимости, стать еще меньше, насколько это было возможно, и, уж во всяком случае, никому себя не навязывал. И все же добросовестная скромность его не осталась незамеченной. Скромность в этом шумном вертепе сама по себе уж гляделась вызовом, вежливость и воспитанность малыша оскорбляли глубинные понятия кабацких удальцов. Не поднимая глаз, пигалик ощущал себя средоточием враждебного любопытства.

Заскрипели замусоренные половицы, и в двух шагах перед Золотинкой остановились башмаки. Человек наклонился подтянуть чулок. Обглоданный мосол в руке мешал ему управиться, он оставил чулок, а кость обронил Золотинке под ноги. Это был завидных размеров мосол, не вовсе даже еще обглоданный и с признаками костного мозга внутри.

Долговязый хмырь, не дрогнув ни единой черточкой отупелого лика, глядел уныло и не особенно даже осмысленно, словно бы не совсем понимал, какое употребление нежданному подарку сделает приблудный пигалик. Потом шатнулся назад к столам и принялся сгребать разбросанные между кружками и кувшинами объедки. И кто-то другой догадался швырнуть кость по назначению – прямиком через горницу. В пигалика не попал, но смачно угодил в стену, что вызвало вполне оправданное обстоятельствами веселье.

Золотинка вздрогнула и переложила котомку на колени, сдерживаясь. Другая кость скользнула по полу городошной битой. А потом тотчас пришлось пригнуться. Гаму было много, но снарядов, как видно, не хватало, вояки больше ревели да стучали кружками, а пигалик, сжавшись, испуганно зыркал. На, куси! Угощайся! – дальше этого жизнерадостная предприимчивость шутников пока что не простиралась.

Распахнутая в тусклый вечер дверь подсказывала Золотинке выход. Пора было уносить ноги. По правде говоря, она уж плохо помнила, чего упорствует и что ищет. Первоначальные подозрения относительно служаночки казались ей под действием обстоятельств праздным вздором. Девчушка эта была с виду моложе Нуты, и хотя очень уж походила детским своим личиком на заморскую принцессу, простонародная речь без малейшей мессалонской гнусавости и излишнее самообладание говорили не в пользу подозрений. Померещилось, знать, решила Золотинка, вставая.

Но тут-то и выскочила заполошенная служаночка.

– Как ни совестно! – с налету треснула она долговязого кулачком между лопаток и воскликнула возмущенно: – Да ведь он маленький!

Пара сочных замечаний и раскатистый гогот по углам корчмы служили девчушке ответом. Распаленная отвагой, она не понимала, что гогот этот и есть прощение, что запальчивость ее одобрена и прощена. Девушка дрожала, как это бывает с не столь уж храбрыми, но решительно бросившимися в неминучую опасность людь-

– Вы просили комнату! – сердито выпалила она, обращаясь к пигалику с очевидным намерением так или иначе увести малыша прочь из горницы.

– Спасибо! – пробормотала Золотинка, окончательно прозревая в этот миг, что девчонка все ж таки не принцесса.

– Идите за мной! – бросила служаночка.

Переменчивые нравом рубаки хохотали от удовольствия. Однако стоило долговязому со спущенными чулками с каким-то грубым присловьем облапить девушку – зрители одобрительно заревели. Служаночка только пискнула.

А Золотинка замешкала – на те несколько мгновений, которые понадобились ей, чтобы провернуть Эфремон острием вниз и прошептать несколько заклинаний, которые называются «сеть». Опытный чародей, зная дело, мог бы приметить, что узкие штаны пигалика чуть-чуть как будто бы вздулись – невидимая оболочка плотно облегала тело оборотня, утраивая, удесятеряя мышечную силу. Хорошенький пигалик с васильками в соломенных волосах потянулся на цыпочки, чтобы достать верзилу до плеча и постучал:

– Эгей! Я здесь!

Вояка, видно, ни на мгновение не забывал, что имеет дело с пигаликом, а не с мальчишкой, и вовсе не склонен был пренебрегать им как противником. Отшвырнув девушку, он махнул кулачищем, так что пигалик, несмотря на вызов к поединку, едва успел вскинуть руку, прикрываясь.

Удар был так силен, что малыш не устоял и не мог устоять, потому что весил каких-нибудь полтора пуда, не многим больше дворняжки, – сеть не спасла его, он отлетел мячиком. Но не опрокинулся, а остался в точно таком же положении, как встретил удар: расставив ноги и заградившись рукой, которая нисколько не согнулась при столкновении, словно это была не рука, а жесткий железный крюк. Раскорякой отлетев до стены, малыш ударился и тем же образом, не сменив положения, упруго отскочил обратно. С проклятиями и ревом корчма очутилась на ногах.