Розы (сборник)

***

Для Чокнутой наступили непростые времена – Никки заходила чуть ли не каждый день, и смотрела на тлеющие огоньки чужого тела. Кэрри худела, дурнела и, в конце концов, превратилась в обтянутый кожей скелет, способный передвигаться по коридорам только с помощью санитаров.

Никки садилась за стул, незаметно включала диктофон и говорила: задавала вопросы, перемежая их новостями с занятий, сетовала на свою жизнь, пропихивая зацепки, дельные мысли. Никто ее не проверял после того случая, как однажды пришлось сдать пленку офицеру, дежурившему на выходе. На пленке были записаны разговоры о нечисти, описания древних ритуалов, и копы, должно быть, решили, что Никки – простая фанатичка.

Главное, думала Никки, не заговаривать о смерти, о крови и о потустороннем мире. Тогда никому их встречи с Кэрри не будут интересны. Впервые с гордостью для себя она отмечала, что сумела обхитрить не самые бедные умы своего Штата.

– Помнишь, Кэр, ты рассказывала про мамино платье? – начала Никки, когда Чокнутая уселась на жесткий стул. Санитар тут же ушел – слишком накладно было торчать возле двери, когда разговоры с единственной посетительницей шли по накатанной, записывались на камеру, да еще были неимоверно бредовы. Ведьмы, какие-то заклинания – черт знает что.

– Помню, – смирно подтвердила Кэрри. От веселой, увлеченной интеллигентки не осталось ни следа, Чокнутая сейчас оправдывала свое прозвище как нельзя лучше. Огромные синяки под глазами, натертые до красноты веки, бледные щеки и яркие фиолетовые вены на шее – тот еще портрет. Кэрри уже не нужен был грим, чтобы вписаться в следующий Хэллоуин. Никки, скрепя сердце, подумала, что Кэрри может просто не дожить до следующего Хэллоуина, если все пойдет так и дальше.

Что ж, стоит рассчитывать на свои силы, удачу и справедливых присяжных, до которых осталась всего одна неделя.

– Оно ведь здесь, в твоей ячейке?

– Кто? – рассеянно переспросила Чокнутая. Забыла, должно быть, о чем идет речь. С ней теперь такое случалось частенько.

– Твое платье, то, в котором ты была… ну, в день, когда… На Хэллоуин. – Никки старательно подбирала слова. Доктор Уикхем просил ее лишний раз не разговаривать про Макса и случай с офицером Томсоном.

– Они его забрали, – ответила Кэрри. – Джейн привезла мне одежду из общежития, я переоделась. И всё.

Никки разочарованно вздохнула. Она очень надеялась на это платье. В нем Кэрри была так похожа на свою мать, что можно было бы перепутать их, если бы миссис Смит получила дар бессмертия и теперь была бы того же возраста, что и дочь. Никки развивала теорию, что платье каким-то образом повлияло на Кэрри, и это привело к потере памяти. Возможно, детская травма оказалась столь сильной, что все эти годы Кэрри подсознательно копила обиду и гнев, а во время праздника все это вылилось на нее, так что теперь сознание отказалось принимать реальность. Платье, много алкоголя и, наверняка, разговоры об умерших – такого на любом Хэллоуине завались.

– Как ты вообще? – ну, не уходить же сразу, как явилась?

– Нормально, – Кэрри пожала плечами.

Нормально – это слово совершенно не вязалось с ее нынешним обликом. Да что там, несколько месяцев назад назвать ее нормальной все равно не повернулся бы язык. В Кэрри всегда было что-то необычное, ненормальное, чудное.

– Наверное, Кэр, я все-таки пойду, – Никки направилась к двери. Лучше уж подумать над другой версией. Раз с платьем разобраться не выйдет, так хотя бы…

– Не уходи, – попросила вдруг Чокнутая. Тихим, слабым голоском. – Пожалуйста.

Никки вздохнула, но осталась. Она знала, что теперь они просидят полчаса в полной тишине, и Кэрри не издаст ни звука, а в конце попрощается и первая выйдет из комнаты. Санитар поведет ее по коридору в блок для больных, а Никки пойдет в противоположную сторону. Кэрри обернется и растянет губы в печальной улыбке, махнет рукой, неловко, безвольно. Санитар велит ей быть осторожной, и тогда она окончательно растворится в своем новом больничном мире, выйдет через дверной проем, и они не увидятся до следующего дня.

– Кэр, послушай, может быть…

– Не надо, – Кэрри помотала головой. Ей нравилось сидеть в тишине. Сначала она позволяла задать вопросы, а потом, как бы в уплату своеобразного долга, требовала, чтобы Никки посидела с ней в тишине.

Шли минуты – Никки разглядывала комнату, которую уже знала лучше своей собственной. Здесь были решетки на окнах, простенькая мебель, неброская, металлическая с деревянными панелями. Лежали шахматы, шашки. На полу был расстелен дешевый ковер. На него можно было сесть, но Кэрри любила сидеть на стуле.

– Кэр, – Никки окликнула подругу и дождалась, пока та посмотрит ей в глаза. – Ты не убивала его, Кэр. Я точно знаю, что не убивала. Даже если это сделали твои руки, слышишь? Все равно. – Она смотрела серьезно, и сама удивлялась твердости в своем голосе. Когда еще ей довелось бы сказать что-нибудь подобное? Почти как в фильме.

Кэрри медленно покачала головой, а потом у нее из глаз выкатились две слезинки. Никки, прикусив губу, чтоб не расплакаться, продолжала сидеть напротив, и думала о том, как обе они изменились за эти недели. Как неординарная, интересная Чокнутая превратилась в безвольный овощ, как сама она, Никки, забросила все вечеринки, села за книги и стала разгадывать несуществующую головоломку с двойным убийством. Какая пропасть была теперь между ними.

– Кэр, я обязательно тебя отсюда вытащу, слышишь? – ее голос, наконец, дрогнул, и чтоб не реветь перед запертой в психушке подругой, она выбежала из комнаты, попросив санитара увести Кэрри обратно в ее комнату.

Обернувшись, она увидела, как Чокнутую ведут по коридору, но ждать, пока та помашет рукой, не стала – твердым шагом пошла прочь, из клиники, из убогого сада. На волю. Там она посмотрела на ограду и впечатляющий фасад здания, и в одном окне увидела фигурку Кэрри – в ярко-голубой футболке та сидела на подоконнике и смотрела вниз. Никки подняла руку и махнула, но Кэрри продолжала сидеть, не двигаясь.

Доктор Уикхем приходил дважды в день, утром и вечером. С утра он проверял, как ей спалось, а вечером они разговаривали о чем-нибудь подробно. Сны Кэрри были однообразными в своей жути, поэтому она перестала рассказывать их детально, только называла: «про глаза», «про маму», «про Макса». Три сна остались с ней в клинике, все остальные не могли просочиться сквозь толстые стены. Кэрри однажды попыталась открыть окно, чтоб впустить их, но сработала сигнализация, и долго нужно было уговаривать доктора Уикхема, чтоб он снова разрешил сидеть на подоконнике.

Вечерние разговоры были куда интересней. Сначала Кэрри рассказывала без особого энтузиазма, слепо повинуясь биографической последовательности: шла от раннего детства к подростковому возрасту, а оттуда – к своему нелепому убийству. Доктор Уикхем объяснил ей, что не собирается публиковать ее мемуары, поэтому она может рассказывать о любых случаях, и с тех пор Кэрри подходила к беседам творчески.

Рассказы про упавшую с полки перечницу, скрип дверей спальной комнаты, неясные крики под половицей в коридоре превращались в целые истории, где главными героями были духи, демоны и ведьмы. Ведьмы нравились Кэрри особенно сильно, и сколько бы доктор Уикхем ни пытался разобраться, являются ли они проекцией матери или самой пациентки, Кэрри настаивала на оригинальных именах. Появляясь в историях, они оживали вокруг нее. Выходя из кабинета доктора, она непременно брала с собой кого-нибудь еще. Ведьмы рассказывали ей про дела давно минувших дней, духи звенели и свистели под потолком, а демоны без устали предлагали, предлагали, предлагали…