Рубедо

— Уходите! Быстро, быстро! — закричал кто-то из патрульных.

Раевский дернул на себя Марго. Закрывая ее спиной, принялся отступать за полицейских, но Марго все равно видела: камни летели не переставая, попадали в плечи, в защитную броню, в каски. Воздух наполнился гулом и улюлюканьем, ржанием обезумевших лошадей, криками тех, кто попадался им на дороге.

— Вот так!

— Что?! Не ждали?!

— Жрите! — свист, крики, хохот.

— Перестать! — срываясь на хрип, кричали патрульные. — Иначе…

Щелкали затворы.

Марго вывернулась из-под руки Раевского и через вуаль видела…

Толпа замедлила свое движение, заволновалась, застыла, и люди повернули раскрасневшиеся лица. Затем они принялись расступаться, в едином порыве отхлынув в стороны, как волны перед Моисеем. И Моисей шел мимо них — высокая сухая фигура, закутанная в красное. Марго знала ее слишком хорошо, чтобы ошибиться!

Ладони епископа были воздеты к небу. А за ним, чернея сутанами и капюшонами, неся в руках самодельные кресты и вилы, шла его верная паства.

— Заблудшие чада мои! — прокатился над улицей голос его преосвященства, и у Марго мигом пересохло в горле. — Враг человечества, называемый диаволом, не дремлет! И совращает пытливые умы! Не будем укорять теперь тех, кто приказал лишить святое место вещей, принадлежащих ни мне, ни вам, а — Господу! Сам Господь и призовет их к ответу! Ибо что движет этими людьми?

— Корысть! — крикнул кто-то. — Нажива!

— Смертный грех, — заключил Дьюла и опустил руки. Пригнув голову, став похожим на богомола, он, казалось, вперил взгляд в саму Марго, а затем сказал очень холодным и очень низким голосом: — Верните иконы и мощи.

— Еще шаг, и мы стреляем! — рявкнул Вебер. — Предупреждаю…

Дьюла щелкнул пальцами.

С возобновившимся свистом, с руганью и проклятиями камни полетели вновь.

Раевский накрыл собой Марго и повел ее прочь, лишив ее возможности смотреть, и она только слышала, как разносятся крики гнева и боли, как перемежаются крики:

— Прекратить!

— Воры!

— Будем стрелять!

— Ату их!

— Огонь! Огонь!!

И воздух лопнул от раздавшегося оружейного залпа.

Марго всхлипнула, сжалась в руках Раевского.

Настала такая тишина, что показалось, будто пропали все звуки мира. Дрожа всем телом, Марго мучительно желала глянуть — и боялась глянуть, потому что помнила взрыв на Петерплатце, и раненые тела, и огонь, объявший собор. И умирающего Родиона…

Но теперь не было ни криков, ни гула огня.

Вместо этого по толпе пронессся вздох и перешептывания:

— Ранены? Нет… нет… Никто не ранен! Что такое?! Чудо!

Смех. Всхлипы. Крепнущие восклицания.

— Чудо! — донесся перекрывший все возглас Дьюлы. — Видите, сестры и браться? То нам помогает Господь и ведет нас! Так вперед!

Толпа ответила радостным ревом. И, хлынув как приливная волна, смяла полицейский патруль.

Ротбург. Затем Авьенский лес.

— Патрульные дали по толпе залп холостыми, ваше высочество.

Генрих, отвлеченный от нагревающихся реторт, захолодел.

— И что же? — одними губами произнес он.

— Его преосвященство убедил людей, что стреляли боевыми, и что за людей вступился сам Господь, произведя чудо Божие.

— Я еду немедля, — Генрих схватил со стула наброшенный китель.

— Это опасно! Толпа неуправляема, ваше высочество. Бунтовщики прорвали оцепление и теперь направляются в Вайсескройц…

— Еду! — выкрикнул Генрих, одеваясь на ходу и не обращая внимания на обожженные ладони.

Туда — в винные погреба и флигели, под охрану гвардейской роты, — спрятали вывезенные из собора мощи, иконы, статуи и колокола. Петерплатц и Ротбург оцепили, а с колокольни глашатаи ежедневно, утром и вечером, оглашали:

— Высочайшим указом его высочества… Спасителя Священной империи… во избежание распространения чахотки… запрещено проводить мессы… устраивать крестный ход… молиться более десяти человек… без надобности выходить на улицы… для въезда и выезда из Авьена иметь специальные пропуска…

Указ, напечатанный на листовках, разносили по домам и предприятиям дезинфекторы. Производство значительно сократилось, полноценно работали только консервные заводы и фармацевтические фабрики. Зерно и мясо везли из экологически благополучных регионов Турулы, и укрепление ее на имперском рынке в конце концов свело шепотки о независимости на нет.

Было радостно от того, что на третье утро после Пасхи очнулся Натаниэль.

Замотанный в простыню, как древнеримский философ, сидел в гостиной и уплетал поданный Томашем обед.

— Поверишь ли, аппетит зверский! — радостно говорил он, отправляя в рот целые ломти хлеба. — И гораздо легче дышать! Подумать только, Харри, что человек может радоваться всего лишь возможности дышать! Но как ты сделал это?

— Живой огонь, — отвечал Генрих. — И твои наработки.

— Сегодня же вечером приступлю к работе, — серьезно сказал Натаниэль, энергично вытирая ладони о салфетку. — Я слишком засиделся взаперти, мои руки зудят от жажды деятельности!

— Буду рад предоставить тебе все необходимые препараты, Натан. И прошу, переезжай во дворец. Я пожалую тебе должность советника по здравоохранению.

Натаниэль смеялся. И Генрих смеялся тоже.

Ему отвели восточный флигель Ротбурга: состояние ютландца улучшалось с каждым днем, и он постепенно перевозил во дворец все свои записи, все материалы и препараты. Томаш с камеристками вычищали охотничий замок, в том числе описывая привезенное из собора имущество.

А в самом Авьене было неспокойно.

Генрих ощущал это кожей, чувствовал в воздухе, в тишине на обезлюдевших улицах, в отчетах герра Шульца, каждое утро ложащихся к нему на стол: там разогнали дюжину собравшихся горожан, здесь арестовали пытающихся пробраться в оцепленную зону, а тут отобрали у монаха листовки с надписью «Конец света близок!».

Недовольство, зародившееся еще при его величестве императоре Карле Фридрихе, копилось, разжигаемое статейками самого Генриха и его необдуманно пылкими песенками. И теперь по всей столицы вспыхнули искры. И, вспыхнув, грозили переродиться в пламя бунта, ведь Генрих посягнул на самое сокровенное для граждан Священной империи — на веру.