Рубеж

— Ты, Костя, на клавиши не нажимай. Обойдемся без музыки.

— А чего? Не правда разве?

— Правда сама за себя постоит, без твоей помощи, Костя, — строго сказал сержант Ячменев.

— Глядите, какими скромниками сделались, — разочарованно махнул рукой Машкин. — Прямо ангелы небесные!

В этот момент кто-то незаметно положил на стол перед гостем листок с рисунком. На нем в карикатурной форме были изображены двое ракетчиков, похожие на сержанта Ячменева и ефрейтора Машкина. Задирая непомерно длинные ноги, ракетчики тащили ракетно-пусковую установку к стоявшему в ожидании полковнику. А полковник этот был точь-в-точь он, Жогин-старший. Под рисунком было написано: «Дружеский шарж». Павел Афанасьевич показал его Осокину. Тот, улыбнувшись, спросил:

— Кто это, интересно, изобразил?

Поднялся бритоголовый рядовой Омелин.

— Я изобразил, товарищ полковник, на память нашему гостю.

— Спасибо за подарок. Я сохраню его обязательно, — поблагодарил Павел Афанасьевич.

Почти до самого отбоя пробыл Жогин-старший у ракетчиков. А когда пришел на квартиру сына, опять принялся с улыбкой рассматривать подарок рядового Омелина. «Вот, черт побери, какая штука получилась, — говорил он самому себе, вздыхая. — Шел с одним намерением, а ушел с другим. Прямо приворожили они меня...»

5

На следующий день Павел Афанасьевич один бродил вокруг городка, осматривая знакомые места, любуясь дорогими сердцу приметами. На квартиру сына возвращался уже под вечер, усталый, с единственным желанием поскорей добраться до дивана и лечь, ни о чем больше не думая. Но в дверях встретил его вдруг могучий Горчаков.

— А-а-а, наконец-то! — сказал он обрадованно, будто давно знакомому человеку, и горячо, изо всех сил стиснул его руку в своих широченных ладонях. — А я, понимаете, раз пришел — вас нет, второй пришел — опять впустую. Наконец-то поймал. Теперь прошу, дорогой сосед, пожаловать ко мне.

Павел Афанасьевич, попробовал отказаться, сославшись на позднее время, но Горчаков и слушать не хотел.

— Э-э-э, нет, Павел Афанасьевич, уважьте. Теперь я от вас, как хотите, один не уйду. Даже могу для подкрепления супругу вызвать.

На шум в прихожую пришла с кухни Надежда Андреевна, принялась утихомиривать Горчакова:

— А может, действительно, Василий Прохорович, перенести встречу на завтра. Сами-то вы лишь час назад с полевых занятий вернулись. Тоже устали.

Однако Горчаков не унимался:

— Ну, вернулся... Ну и что?.. А я хочу с гостем по душам потолковать...

«А вот это интересно, — загорелся вдруг Павел Афанасьевич. — Может, и в самом деле человек знает что-нибудь важное». И он согласился.

— Ладно, пойдемте потолкуем.

Надежда Андреевна обиженно закачала головой:

— Ну вот, не успели прийти — и снова в бега. Посидели бы дома. У меня тоже ужин приготовлен.

— А я ненадолго, Надя, — сказал Павел Афанасьевич. — Я скоро вернусь.

На полу в прихожей у Горчакова лежала шкура волка. На стене возле зеркала висели рога лося и чучело крупной совы с распростертыми крыльями. Павел Афанасьевич поинтересовался:

— Увлекаетесь охотой?

— И сам, и жена. Сейчас познакомлю! — ответил Горчаков и крикнул: — Ксения, где ты прячешься?

— Иду, иду, — торопливо отозвался женский голос Из глубины квартиры. И тут же перед гостем появилась веселая, очень подвижная женщина с черными волосами, по-девичьи подвязанными широкой зеленой лентой. Приветливо поздоровавшись, она велела мужу немедленно вести гостя в комнату, а сама опять убежала на кухню, крикнув: — Извините, у меня жаркое горит!

— Это она куропаток жарит, — кинув ей вслед, заметил Горчаков. — Сама настреляла.

— Неужели сама?! — удивился Павел Афанасьевич.

— Точно. Зря не хвалю. Иногда, знаете, офицеры пустые с охоты возвращаются, а моя Ксения ни-ни, без добычи не вернется.

За столом Горчаков с обычным своим запалом начал рассказывать:

— Представляете, сегодня учеба, завтра учеба — вздохнуть свободно некогда, А у сына вашего, сами знаете, двойной груз на плечах. Оно так и получается: зову его в городки играть — занят, зову на охоту — опять занят. Рационализаторство, видите ли, мешает. Сегодня рационализация, завтра рационализация. Вот и результат плачевный налицо.

— Значит, вы вините во всем самого Григория? — спросил Жогин.

— Не то чтобы виню, но и не оправдываю.

Павел Афанасьевич покачал головой:

— А мне кажется, тут есть виновники поважнее.

Горчаков настороженно прищурился, но ответил шутливо:

— Тогда я виновник, кто же еще.

Павел Афанасьевич досадливо вздохнул. Он все ждал, что хозяин расскажет подробно об отношении командования к его сыну. И вдруг такой нелепый оборот: виноват он, сосед, который приглашал Григория в городки играть. Чепуха какая-то.

— Вы мне обстановку в дивизионе, может, обрисуете? — не вытерпев, попросил Павел Афанасьевич.

— Говорю же вам: нельзя было так варварски относиться к себе, как ваш сын. Нельзя.

— Позвольте, а куда же комдив и начальник штаба смотрели? Они что же, слепые?

— Так я уже сказал вам: тут помимо прямых служебных дел творческие поиски вашего сына принимали во внимание.

— А дисциплину не принимали?

— Ну зачем вы так?.. Вы главный смысл поймите.

— Да понял я, все понял. — Павел Афанасьевич раздраженно махнул рукой. — В армии один смысл: устав!

— Вот и Жигарев такой жесткой линии держался. А комдив вроде как смягчить его был настроен.

— Потакал, значит, Григорию.

— Не совсем, знаете...

— Чего там «не совсем»! Безобразие это!

Обеспокоенная Ксения принялась урезонивать мужчин:

— Чего вы разбушевались? Утихомирьтесь, ради бога. Да и жаркое остыло. Подогреть, что ли?

— Не надо, спасибо, — сказал Павел Афанасьевич. — Мне уже идти пора.

— Да нет, вы не торопитесь, — запротестовал хозяин. Но Жогин-старший встал, поклонился хозяйке и ушел.

В тот вечер Павел Афанасьевич не мог успокоиться до глубокой ночи и, уже засыпая, все думал: «Это же надо, один за дисциплину борется, другой, видите ли, уставные требования смягчает. Разве будет порядок в таких условиях? А этот веселый охотничек — болтун хороший... И такую вот нелепую болтовню приходится, как видно, при всей своей занятости, выслушивать и Григорию...»

Глава тринадцатая