Рубль – не деньги

На ужин была нетель жареная, которую я подала на стол под гордым именем телятины с овощами. Сама же я не притронулась к изысканному блюду. Мало того – я ушла из кухни, ибо сам вид и запах нетели меня раздражал.

Первой за мной примчалась мама, а следом, по очереди, остальные члены семьи.

– Региночка, а почему ты не ешь?

– Региночка, что-то случилось?

– Региночка, ты не заболела?

Фантазии хватило лишь на то, чтоб заявить, что с сегодняшнего дня я не ем мяса.

– Ты стала вегетарианкой? – изумился муж.

– Долго не выдержит, – заверил сын.

– Это кто ж тебя подбил? – спросил подозрительный папа.

– Меня подбил ВОЗ, а добил ЗОЖ!

Мама тихо сказала «Ах!», и все – кроме меня – дружно пошли доедать законспирированную нетель.

Реприза

Мы растили кукурузу. Кто не верит, пусть почитает материалы Пленума ЦК КПСС за 1954 год. Тогда Хрущев впервые упомянул о том, как легко и незатейливо можно выйти из зернового и кормового кризисов. Спасение, как народа, так и скота, развернулось на долгие годы. И не надо смеяться: это вам не Геннадий Хазанов прыгает по сцене с радостными восклицаниями «Кукуруза, кукуруза! Как мы любим кукурузу!».

Инициативу разворачивали всерьез под лозунгом «Дадим Родине по 50 центнеров чудесницы с гектара!» В 1956-м стал издаваться журнал «Кукуруза», где в 1959 году на глянцевом развороте подробно описывался визит нашего генсека в Айову к фермеру Гарсту. Очень там понравилось Никите Сергеевичу! Но говорили они с Гарстом преимущественно о кукурузе.

Теперь я знаю, кому нужно было голову отвернуть за маленькие десятикопеечные батоны с черным мякишем. Гарсту! Но тогда я и не предполагала, что есть штат Айова, а в нем вражина Гарст… Я просто стояла с дедушкой в длинных очередях, которые змеились возле булочной.

Подсолнечное масло тоже исчезло, ему на смену пришло кукурузное. До сих пор не переношу его запаха!

А в четвертом классе на уроках труда мы сами стали осваивать «чудесницу». На пришкольном участке (в центре Ленинграда!) мы эту подлость сеяли, за ней ухаживали, фотографировали и с гордостью потом участвовали в каких-то соревнованиях за право кем-то там называться. В общем, были при деле. Я демонстрировала дедушке фото разросшейся кукурузы, которая уже была выше меня, но початков не давала. Его мои сельскохозяйственные достижения, конечно, не удивляли, как меня удивляли его рассказы о том, что корова до революции стоила 8 копеек, как создавалась газета «Искра», и о многом другом.

Единственное, о чем умалчивалось, была целина, с которой мой дед вернулся в 1957-м. Тщательно скрывалось, что никакой целины в биографии Ивана Петровича Селиверстова не было и в помине. Мама рассказала мне, когда я уже стала взрослой, что дедушка написал весьма критическую заметку в стенгазете Высшего военно-топографического училища, где преподавал политэкономию. Кого критиковал, мама не помнила, но то как ночью за ним приехал «воронок», запомнила на всю жизнь. Приехали, изъяли наградной пистолет, и загремел репрессированный дед в казахстанские степи на шесть лет. Видимо, кого критиковали, тот и «стукнул».

А когда вернулся, занимался только мною и стоял за кукурузным хлебушком. Никто не знает, о чем он думал или вспоминал во время вынужденного ожидания, – о дореволюционном ситнике, о 125 блокадных граммах или о том, что в 1980 году весь советский народ будет жить при коммунизме, как пообещал Хрущев на ХХII съезде партии.

Террористка

Катя Измайлова была изумительно глупа. К тому же имела привычку влюбляться во всех подряд. Как правило, объектами, или, как говорили в старинных водевилях, предметами ее всепоглощающей любви были подонки, прохвосты и командировочные, из десятка которых двое впоследствии оказывались многодетными вдовцами, пятеро женатыми, а остальные – бежавшими из зоны.

В это лето Катя влюбилась в студента Политехнического института. Жил он в съемной комнате возле Манежа, но памятник архитектуры служил только для определения маршрута троллейбуса, на котором трепещущая от чувств девушка ежедневно приезжала к новому предмету обожания для того, чтобы прибрать, постирать и погладить. Единственное окно комнаты упиралось в глухую кирпичную стену, посреди стены располагалось зарешеченное окно, к железным прутьям решетки был привязан кумачовый лоскут, развивающийся по ветру в ненастную погоду, а вокруг все было изгажено голубями. Глядя на этот пейзаж хотелось спеть что-нибудь революционное или пригласить художника Ярошенко, чтоб он написал картину «Всюду жизнь. Часть вторая».

Моя грязное окно Катя скидывала прямо вниз лежавшие годами между двойными рамами заплесневевшие корки сала и окурки, и начинала готовить приблизительный обед, поскольку выходить на коммунальную кухню ей строго запрещалось. А смотреть, как ненаглядный Володечка с аппетитом поглощает детское питание из блюдца, она была не в состоянии, ибо сердце разрывалось от жалости.

– Ты скоро на кошачьи консервы перейдешь, – ворчала она.

– Кошки ж едят и не помирают, – возражал возлюбленный. – Ты рекламу почитай: «новый, еще более вкусный, чем раньше, корм… Протестировано… Опробовано…».

– Кем опробовано? Кошками? Это они сказали рекламщикам, что вкуснее, чем раньше? – не сдавалась Катя.

– Кошки-то причем? Люди сказали…

– А они разве ели это? – искренне удивлялась девушка.

Володя в ответ только вздыхал. Разговор о деликатесах явно не клеился, как, впрочем, и все остальные. Но он и не переживал, – знал, с кем связался.

Помимо исключительной дурости, у Кати имелась масса неоспоримых достоинств: она была хороша собой, сексапильна и хозяйственна. Но главным плюсом, конечно, являлась полная интеллектуальная стерильность. По сравнению с Измайловой даже законченный идиот приобретал шанс выглядеть академиком во всех областях наук, а уж Владимир, парень начитанный и хорошо соображающий, превращался просто в небожителя. Катя своего невежества не стеснялась и никогда не следовала народной мудрости «молчи, за умного сойдешь». С легкостью невероятной она рассуждала об импрессионистах, называя при этом Тулуз-Лотрека – «Тузлук-Лотреком», а Сислея – «Сизлеем». Сморщив пикантный носик, она также высказывала толерантные суждения в пользу тех, кто исповедует сиесту, а глядя на «Автопортрет с отрезанным ухом», широко раскрывала и без того огромные глаза и спрашивала:

– Ван Гог с ним, что ли, в больнице лежал?!

В общем, Володя рядом с ней чувствовал себя более чем комфортно. Да-да! Именно так определялись их взаимоотношения: она его любила, а ему с ней было удобно.

Летом, на каникулы, король положения ездил к родителям в Краснодар, куда несколько лет назад перевели его отца – военного прокурора. Там он отъедался, отсыпался, плескался в море и нежился на солнце, а Катя преданно ждала его возвращения. Уже на второй год путешествия к родителям приобрели ритуальный характер. Сначала Измайлова закатывала избраннику грандиозный прощальный банкет в домашних условиях, потом провожала его в аэропорт и долго плакала на широкой груди, облаченной в выстиранную ее руками футболку (или свитер – смотря по погоде). Потом все происходило в обратном порядке: она рыдала, встречая милого с цветами в Пулково, и устраивала пир-горой в честь его приезда.

Все шло своим чередом. Законов природы никто не отменял, и лето опять пришло в назначенный срок. Владимир собрался в Краснодар к папе с мамой, где его тоже ждали любовь и разносолы. Катерина неслась в Пулково, как сумасшедшая, рассчитывая на последнее лобзание перед двухмесячной разлукой, но по всему городу, как назло, были пробки. Одновременно с тем, как она внеслась в здание аэропорта, объявили посадку на рейс Ленинград-Краснодар. Небо над Катей перевернулось и рухнуло на землю – она не могла отменить миг прощания со своим кумиром ни за какие мирские блага. Решение пришло в одну секунду: Измайлова подскочила к настенному селектору и нажав на кнопку связи четко произнесла: