Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых

Дочка шарахается от телефона и запирается в ванной. Рабочий день заканчивается. Некоторые номера уже не отвечают, Людмила звонит коллеге на завод и отчитывается.

– Что новенького?

– Сегодня вечером ещё две поставки. Начинай опять как можно раньше. Надо застать серьёзных людей дома. Как только они придут на работу, день закончится, начнётся привычная волокита.

Дзыын-дзыын-дзыын. Людмила кивает звуку гудка и просыпается только на стук: дверь ванной открывается, и на пороге появляется дочь. Людмила протирает глаза и идёт за ней в комнату, чтобы помочь девушке вытащить из дивана постельные принадлежности.

– В школе всё в порядке?

– Им больше не нужны бананы, если это то, о чём ты спрашиваешь.

– Откуда ты знаешь? Разве дети не покупают их? Я лучше поговорю с замдиректора. Бананы намного питательнее, чем каша, которой они вас кормят.

Дочка проскальзывает под одеяло и суёт голову под подушку. Людмила чмокает её в затылок.

– Не буду больше о бананах. Не прячься, а то задохнёшься. Можешь поворачиваться!

Она идёт в ванную почистить зубы и ополоснуться перед сном. Зеркало запотело и покрытые плиткой стены тоже. Сколько часов она провела в ванной и что делала всё это время? Девочке скоро шестнадцать – ну да, весной шестнадцать. Научилась мастурбировать? Людмила включает горячую воду и садится на край ванны. Дочка возвращается из школы в переполненном метро или на автобусе. Никогда ничего не рассказывает о мужиках – небось, трутся об неё в утрамбованном общественном транспорте; а те, что ошиваются у пивных ларьков, которыми размечена вся дорога?.. Должно быть, нашла собственный способ справляться с этим. Некоторые матери посылают дочерей на уроки тхэквондо, чтобы научить их защищаться, откуда только у людей деньги в наши дни на такое? Может, обменять коробку бананов на несколько частных уроков? Людмила не уверена, что дочке это понравится. Девушка полновата и не любит носить облегающую спортивную форму. А ещё надо коммуналку платить.

Она прислоняется головой к стенке ванной. Звук падающей воды, тепло растекается от ног вверх по телу… глаза закрываются, и бананы кружатся у неё перед глазами. Как прекрасен цвет спелых бананов. От них исходит запах экзотической жизни: тропический остров, стоит протянуть руку – и все сыты. Пусть ей приснится, как в их суровом климате уберечь бананы от гнили.

Продавать надо, вот что.

Дмитрий Данилов

Фёдор Черенков

7 ноября 1993 года футболист Фёдор Черенков провёл свой последний официальный матч – в Москве против «Ростсельмаша» (3: 0). 23 августа 1994 года в Москве состоялся его прощальный матч.

Был такой футболистФёдор ЧеренковОн уже умерК сожалениюОн всю жизньВсю свою карьеруИграл за московский СпартакС небольшими перерывамиА я всю свою жизньС подросткового возрастаБез перерывовБолею за московское ДинамоИ я, по идееДолжен испытывать ненавистьК этому бывшему игрокуМосковского СпартакаПотому что всеБолеющие за ДинамоЗа московское ДинамоИспытывают ненавистьКо всем и ко всему, что и кто связаноСо СпартакомНо я её не испытываюЯ не испытываю ненавистиК Фёдору ЧеренковуФутболистуМосковского СпартакаОн родился и вырос в МосквеУчился в школеПотом в футбольной школеИграл за московский СпартакДаже закончил институтНе помню какойНеважноА потом он сошёл с умаВернее, лучше такПоявились психические проблемыА тогда это былоПочти приговоромИ он лечился, игралЛечился и снова игралИ я помню, как он игралОн играл хорошоИ его этот СпартакЕго ненавистный СпартакВсе время выигрывалНу, не всё времяА по сравнениюС нашим несчастным ДинамоЕго так и не оценили по-настоящемуНе взяли в сборнуюНи на чемпионат мираНи на чемпионат ЕвропыТак и остался он игрокомКоторого просто любятХотя, конечно, стал чемпионом страныТри разаДа, этого не отнятьКогда он появлялсяНа экранах телевизоровВыглядел он, ну как сказатьПо нынешним меркам нелепоА тогда модноСделал себе так называемую химиюЭто была модная в те годыНелепая кудрявостьИ всё равноБыло видноЧто это хороший человекДа, было всегда, всегда видноЧто это хороший человекЯ не могу объяснить этогоЯ не зналЧто у него были психические проблемыНе зналЧто он тогдаВ далёкие восьмидесятыеВременно сошёл с умаЭто я только сейчас знаюЕму потом тяжело жилосьЯ читаю сейчасИ это ужас, ужасЕму было очень плохоОн искал спасения в религииВ нашей, трудно приспособленнойК облегчению страданийПравославной религииОн был трудникомВ монастыреИ это принесло емуВременное облегчениеА потом он умерИ, говорят, цветы ему неслиФанаты всех московских клубовДинамо, Спартака, ЦСКА, ЛокомотиваИ Торпедо, пребывающегоВо второй, кажется, лигеЯ тоже думал пойтиНо не пошёлЛень, прокрастинацияПрочий ужасКак-то не пошёлНо я сохраняю в своей памятиЭтого футболистаФёдора ЧеренковаОн меня дико раздражалКак футболист СпартакаНо я помнюЕщё с далёких восьмидесятыхЕго лицоЕго странное лицоЛицо не то чтобы святогоНо такого, нашегоРусского, византийскогоПравославного юродивогоДа, что-то в нём такое былоМожет быть, это я просто придумываюДа ладно, какая разницаНо он как-то засел в памятиУ всех нас, кто его виделИ мы теперьНикогда его не забудем.

Леонид Ильичёв

Командировка в Израиль

Посвящается зубопротезистам

ВЫСОКИЕ ТЕХНОЛОГИИ

Знаете ли вы, что изготовление зубных протезов на станках с числовым программным управлением методом микрофрезерования требует применения фрез толщиной в половину человеческого волоса, а иначе язык ощущает неровности коронки.

Павлу Михайловичу вырвали зуб, вернее, три зуба, и все из верхней челюсти. Ему уже к семидесяти, и в этом возрасте у многих проблемы с зубами, но его обижает несправедливость: на нижней челюсти все зубы свои, а на верхней вот уж двадцать лет как высыпаются. Хотя, говорит он, может, дело и не в этом эскулапе, родом из Житомира, а в его собственном пародонтозе или в том, что его тогда продуло в Шереметьево… Всё равно, каждый раз, когда дело касается зубного врача, он вспоминает давнишнюю поездку в Израиль и жалуется на доктора Рабиновича…

Они с приятельницей сидят на даче, пьют вино. Хозяин – инженер с нереализованными наклонностями преподавателя – много историй накопил и всегда готов обрушить их на неподготовленную голову. Выбирая вино, он обязательно должен рассказать, что по совету одного товарища, из учёных, выбирает французское 12,5 %: уж если они с такой точностью измеряют градусы, то вино наверняка должно быть хорошим.

Приятельница Аллочка – журналистка, лет на пятнадцать моложе, знаток изобразительных искусств и театра. Их когда-то свело одно деловое мероприятие. Павла Михайловича тогда подкупило в ней отсутствие питерского снобизма и живой интерес к людям, а потом уж человеческий интерес перерос в приятельские отношения. Аллочка способна и внимательно слушать, на лету подстраиваясь под собеседника, и пошутить может, если надо, и наивной школьницей прикинуться, чтобы поддержать учительскую горячность друга.

– В начале девяностых, – говорит Павел, – когда сняли ограничения КОКОМ на экспорт западных технологий, нам открылся новый мир. Товары-то – чёрт с ними, перебиться можно, а вот промышленные технологии, оборудование, инструменты не продавали, а тут – бери что хочешь! У нас прямо глаза горели. Не говоря уже о компьютерах – это вообще сказка: персоналки вместо монструозных ЭВМ размером в машинный зал! Ты ещё молодая, да и не технарь, многого не помнишь, не знаешь… А как за границу разрешили выезжать – об этом раньше и подумать было нельзя! А мне особенно: в вузе у нас был допуск. Встретишь на улице иностранца, а тем более если он с тобой заговорит – сразу беги сдаваться, докладывать о контакте.

– Что, прямо так, если на улице встретишь? – Аллочка устраивается поудобнее и автоматически принимает профессиональную позу слушательницы.

– Ну, на улице случайно – это, может, и преувеличение, но перед дипломом у нас одного парня лишили допуска: выяснилось, что он переписывался с девочкой из Швеции и не доложил. Так его должны были выгнать из института.

– И выгнали?

– Нет, декан спас, нашёл ему несекретную тему. Учился он хорошо – пожалели, дали защититься.

Сосны за окнами веранды то недвижны, как канделябры, то начинают качаться и скрипеть, когда с моря подует. Помолчали, и Павел продолжил:

– Первые разы, когда я ездил в командировки, ещё выездные визы не отменили. Помнишь то время, конец восьмидесятых – начало девяностых?

– Не, я ещё в университете училась, замуж собиралась, да и какая в то время заграница в областном центре! Хотя африканских студентов было немало…

– Сейчас он тебе целую лекцию прочтёт про те времена, – присоединилась к компании жена. – Ну, давай, давай, я, правда, эти истории сто раз слышала…

– Зарплата сто долларов в месяц, – невозмутимо продолжал Павел, обращаясь к Аллочке, – считалась хорошей, двести долларов – и ты уже обеспеченный человек, а триста – считай, что ты богат как Крёз. А ПиСи ЭВМ помнишь? Не помнишь? Все программы были ворованные, а компьютеры-то покупать приходилось! Один хороший монитор стоил как три годовые зарплаты инженера. У частных фирм таких денег просто не было! А большие заводы? Поди найди желающих вместо таких необходимых «мерседесов», «ауди» и «фордов-транзитов» потратить свои кровные на развитие! Встретить среди директоров такого, у которого были и заказы, и решимость инвестировать в производство, – почти как динозавра на Невском!

Дача старая, в стиле северного модерна, ей больше века, но лет десять-пятнадцать назад, в хорошие времена надежд и подъема Павел с женой перестроили её на современный лад: заменили нижние венцы, погребённые под песком, нанесённым за долгие десятилетия ветром, и верхние, сгнившие от протечек с крыши, утеплили и заново обшили снаружи современными материалами, вставили новые деревянные стеклопакеты, провели газовое отопление, поставили мощные электрические водонагреватели…

Павел говорит:

– Мне повезло: нашёлся потенциальный заказчик с деньгами.

Однажды Павла в качестве представителя фирмы с иностранным участием пригласили на «отраслевое производственное совещание». Всё проходило в Москве на базе одного из заводов авиакосмической отрасли. Мероприятие, естественно, заканчивалось банкетом. Павлу дали слово в конце, когда на грудь было принято столько горячительных напитков, что действо грозило превратиться в шабаш. Рассказывать о своей фирме было уже бесполезно, и Павел решил выступить нестандартно: он запел «Вихри враждебные». Голос у него сильный, петь народ тогда ещё не разучился, получился застольный хор, а он в этом хоре был дирижёром и запевалой. Пикантности придавало то, что слова революционной песни все помнили ещё с детства, но они в условиях нарождающегося капитализма обретали новую актуальность и смысл, вернее, двусмысленность.