Рулетка еврейского квартала

– Так давай. Чего встал, как реклама «черри-бренди» в вечерний прайм-тайм? Слушай, я и забыла, до чего ты похож на верблюда! – и его Соня и одновременно не Соня совершенно неприлично захохотала.

И что было давать и, главное, зачем, если на столе уже имелся горячий ужин, и кто же его мог приготовить, кроме самой же Сони? Но Лева настолько уже съехал с катушек, что сказал:

– Пожалуйста, все давно готово. Там, в кухне. Гречка с котлетами.

– И чаю налей. Покрепче и четыре ложки сахара, если тростникового – то пять, – строго, как официанту в кондитерской, приказала Леве его же собственная жена.

А Лева поспешил выполнять повеление. Про тростниковый сахар он ничего не знал и потому положил обычный. Но рядом с чашкой пристроил и сахарницу. Вдруг что не так. А Соня все это время тут же рядом за столом ела гречку прямо из миски, плюхнув туда котлету со сковородки. Да еще хрюкала от жадности. И это его благовоспитанная Соня! Которая даже бутерброд подавала на специальной тарелочке, а арбуз ела только с ножом и двузубой вилкой.

Тут процесс насыщения со стороны его жены и созерцания ее со стороны Левы был прерван вполне конкретным писком. Проснулся Димка и испугался темноты. К тому же его полагалось давно уже кормить лекарством и вечерним гоголем-моголем. Соня, однако, не только не подскочила к сыну, но поморщилась брезгливо.

– Что у тебя там? – спросила она сквозь набитый рот.

– Димка, – ответил ей Лев Романович и ничего умнее не придумал.

– А-а! Я и забыла. Так уйми его! – опять коротко отрезала жена.

– Как унять? Его ведь кормить пора, – напомнил ей Лева, считая, что именно так осторожно и доходчиво и полагается разговаривать обитателям дурдома.

– Так покорми, – и Соня снова уткнулась в остатки котлеты. – Фу, ну и обожралась я!

– Да чем? Я же не знаю, – попробовал отговориться Лев Романович.

– И я не знаю. Так что двигай булочками, в смысле, пошевеливайся. Сообрази что-нибудь.

– Ты ведь его всегда кормила. А я же на работе, – попытался он напомнить свихнувшейся жене обычный их домашний распорядок.

– Да кому в жопу нужна твоя работа! Теперь ЭТО твоя работа. Ну, я что сказала, – тихо произнесла Соня не своим, каким-то уличным голосом и посмотрела на Леву.

Вот тут-то Льву Романовичу стало по-настоящему не по себе. Таких глаз он никогда не видел у своей жены и вообще никогда ни у кого не видел, потому что никто и никогда на доктора Фонштейна так не смотрел. Вроде бы синие Сонины прекрасные очи вдруг приобрели решительно нехороший, темный оттенок, хуже, чем стальной, а просто-таки бездонно и убийственно черный как два дула у парочки заряженных, киношных, в крупный план револьверов. И еще отчего-то Лев Романович, безусловно, теперь знал, что каждое лишнее в эту минуту слово может стоить ему зуба или еще чего похуже. Он опасливо встал, совершенно голодный, потому что до этого только смотрел, как поглощает его жена еду, приготовленную в общем-то на двоих, но от шока Лев Романович не осмелился намекнуть на свою долю. Вышел в комнату, взял на руки Димку из кроватки. Малыш перестал плакать, только залепетал обиженно на птичьем языке, что папа злой и в темноте бабай. Лев Романович вынес сына в кухню, он все равно ничего не придумал другого в эту минуту. Может, Соня при виде его и Димки образумится и придет в себя, а может, навьи чары рассеются совсем и морок сгинет прочь. Ведь не бывает же…

На кухне было совсем весело. Жена его уже не истребляла котлет с чаем, а лазила по полкам их кухонного шкафа-пенала, небрежно сбрасывая оттуда миски и кастрюльки, полотенца и прочую дребедень.

– Слышь, Лев, выпить у тебя есть? Что-то колбасит меня с дороги. В холодильнике я уж посмотрела. Сухо! – прокомментировала поиски его жена, которая сейчас решительно ничего общего с прежней Соней не имела. В сторону Димки она и не взглянула.

– Выпить в каком смысле? – тупо вопросил ее Лев Романович, отказываясь верить в то, что его Соня, пусть и в нереальном обличье, может в самом деле шарить по полкам в розысках спиртного.

– В любом смысле. Но лучше – что покрепче, – заявила ему новая Соня, и это было наяву.

– Хорошо. Есть немного водки для компрессов. Внизу, под мойкой, где мусорное ведро, – спокойно ответил Лева, включаясь как бы в игру. Не станет ведь его жена и в самом деле пить такую жуть! Да Соня в рот ничего не брала крепче шампанского вина, и то разве один бокал.

– Ага, есть. Надо же, под мойкой! Нет, чтобы приличный бар завести! Ну, ничего поправим. – И тут же на его ополоумевших глазах Соня живьем отхлебнула прямо из горла, крякнула, затрясла головой, ухватила, наскоро отломав, корку хлеба, сунула в рот. Потом отхлебнула из бутылки еще и еще. – Теперь хорошо! Ладно, уж ванна пусть будет завтра. Я спать пошла.

И она сделала несколько шагов, натолкнулась в дверях на Леву с Димкой и только тут признала сына:

– У-у! Какой большой! Ты мой хороший! – и ущипнула малыша за щеку. Димка от страха заревел в голос. – Ну-ну, не реви. Мамочка вернулась, теперь из тебя человека сделает. А то, не дай бог, пойдешь в своего папашу.

И вышла из кухни вон. Лев Романович еще немного постоял, потом хватился, принялся успокаивать Димку единственным словом, какое сейчас мог произнести:

– Ничего! Ничего! Ничего, ничего, ничего!

Кое-как соорудил сынишке гоголь-моголь, получилось плохо. Но Димка только морщился и ел, тихо, как запуганный мышонок, детским инстинктом чуя, что шуметь в доме сейчас выйдет совсем нехорошо. Потом они сидели на кухне, и Лев Романович рассказывал сыну сказки, какие помнил наизусть, за книжкой в комнату ему идти было до чертиков страшно.

Когда он вернулся уложить Димку на ночь совсем, жена его спала на раздвижном их двуспальном диване, прямо в брюках и свитере, без постельного белья, только раскинулась во всю ширь доступного места. Но Льву Романовичу и в голову не пришло потеснить ее и лечь рядом. Он осторожно собрал диванные подушки, какие были доступны, вытащил из шкафа мохеровый индийский плед и наскоро устроил себе ложе на полу. Как смог он уснуть, Лев Романович не понял и сам, видимо, на забвение в сновидениях и была его последняя надежда избавиться от неожиданно пришедшего к нему в дом кошмара.

Москва. Улица Бориса Галушкина. 13 февраля. Семь часов утра.

Затурканный совсем со сна, Лева не сразу сообразил, отчего проснулся, да еще какая-то тупая, неприятная штука все время впивается в бок. Он пошарил под собой рукой и извлек на свет, тускло струившийся из коридора, деревянную фигурку складного паяца, видимо, из разбросанных Димкиных игрушек. И тут только осознал себя на полу и вспомнил вчерашнее. Значит, ему не приснилось? В квартире явно происходило нечто. Закутавшись от холода в плед, Лев Романович вышел в коридор.

Из ванной доносились звуки, короткие ругательства, почему-то на английском языке, в основном «фак» и «шит», с русскими вкраплениями «вот же холера». Видимо, его вчерашняя новая жена совершала утренний туалет. Лев Романович решил дождаться ее в коридоре. Так и стоял, укутанный пледом, будто воспроизводил сюжет из пленения одинокого фрица в Сталинградском котле. Соня, как вышла из ванной, в старом их банном халате, общем на двоих, так и воскликнула от неожиданности не совсем уместное «Иезус Мария!», а потом обругала Льва Романовича козлом.

– Не стой тут сиротой! Лучше скажи, где мой паспорт?

– Где всегда. В твоей сумочке, да вот же, на двери, – растерявшись совсем, покорно сообщил ей Лева.

Сумочка, черная строгая кошелка, немного потрепанная, действительно висела на ручке двери, ведущей в их единственную комнату. Соня тут же распотрошила ее, высыпав в кухне на столе содержимое. Паспорт взяла, остальное смахнула без жалости в мусорное ведро.

– Посиди со мной. Я выпью чаю и побегу. Дел много. А ты слушай и запоминай, – повелела ему эта нынешняя Соня, кивнув рядом с собой на табурет.