Русь. Том II

— Нас одними сухарями в Турецкую войну кормили, вот мы и били турка, — сказал Софрон, с трясущейся седой головой, стоявший у печки, — а им горячую похлёбку да мясо дают, где ж им сражаться.

Передняя баба оглянулась было на него, но потом с досадой махнула рукой и отвернулась.

После приезда Алексея Степановича Софрон совсем потерял авторитет у баб. С доверием они теперь относились только к тем, кто говорит п р о т и в войны. До приезда Алексея Степановича им в голову не приходило, что можно говорить в таком смысле, и теперь они жадно ловили всякое слово о мире и о каком бы то ни было окончании войны.

Софрон же ничего, кроме раздражения, не вызывал теперь, так как он всё твердил одно и то же, что теперешние солдаты плохо воюют, что им не надо давать горячей похлёбки, от которой раздувает живот и они не могут как следует воевать.

— А и м, чем больше нашего брата положат, тем лучше, — сказал злобно Захар Кривой, — а то с войны много народу вернётся, земли лишней запросят.

Лавочник опустил очки и, посмотрев через них на Захара, строго сказал:

— Ежели у тебя голова непонимающая, то лучше молчи и не вдавайся в дурацкие рассуждения. Если народу много положат, то с чем же мы воевать будем?

— Известное дело, вам нужно воевать, потому вы с Житниковым от войны пухнете. На керосин копейку уж накинули? — сказал Захар, почему-то отнеся руку за спину и с ядовитым видом изогнувшись в сторону лавочника. — У тебя голова хорошо понимает, когда всё в карман к тебе идёт. У нас, может, не хуже твоего карманы есть…

— Карманы есть, да в них-то ни черта нет, — сказал лавочник, — потому голова не так затёсана.

Он отложил в сторону газету и бросил на неё очки, не взглянув на говорившего.

— Нам, брат, затешут головы, куда надо, будь спокоен! — говорил Захар. — Умные люди есть, которые и об нашем кармане подумали.

— Это что на оборону-то работают? — быстро припав грудью к прилавку, спросил лавочник, — что в кусты-то прячутся? Так мы по поводу их можем обратиться куда следует, чтобы они вредной а г и т а ц и и тут не разводили.

— Чего?…

— Вот тебе и «чего»…

Захар не понял значения впервые услышанного слова, которое употребил лавочник, на минуту растерялся и полез было за кисетом. Но сейчас же сунул кисет обратно и с новой силой, злобно блестя своим бельмом, крикнул:

— Вам жировать до поры до времени, потому дураков ещё много, которые за вас жизнь кладут, а вы, как клопы, жиреете. Застыдил чем, подумаешь! — Он иронически захохотал. — На оборону работает! Умный человек, вот на оборону и работает, да об нашем брате-дураке думает.

Захар шагнул к прилавку, за которым стоял лавочник, и, несколько присев, погрозил пальцем поднятой руки:

— Погоди, брат, поумнеем. Вон наши все без вести пропадают… Эти уж поумнели. Может, скоро все такими умными станут.

— Это что, в плен, значит, сдаваться? — спросил, так же ядовито прищурившись, лавочник.

— А нам не всё равно, какого чёрта спину гнуть?

— Верно, верно, — закричали в один голос бабы, — по крайности, хоть живы останутся.

— Патриотизму в вас нету, голубчики, вот поэтому вы и бормочете не знать что! — сказал лавочник с величайшим презрением. — Почитай п р е с с у, тогда узнаешь, как неприятель с пленными обращается, уши режет и прочее.

Захар Кривой, опять несколько растерявшись при незнакомых словах «пресса» и «патриотизм», замолчал было, но сейчас же крикнул с новой злобой:

— У нас окромя худых порток ничего нет, а вам с Житниковым и с господишками когда-нибудь придется отчёт давать… А что до ушей, то у всех не отрежешь…

— Брешет насчёт ушей! — закричали бабы. — От Мишки Терёхина письмо из плену пришло, пишет, что щей-то только нет, а прочей едой хоть завались. У хозяина живёт.

— Это вот цензура не дозналась о таких письмах, ему прописали бы зорю за них. Ну-ка, очищай лавку, запирать пора, — сказал лавочник и, обратившись к Захару, погрозил ему пальцем и сказал: — Язык держи покороче, а то на основании существующих законов можем и протокол составить.

— А вот мы что на тебя составим, к о г д а в р е м я п р и д ё т? — спросил Захар.

Все толпой пошли из лавки, а черноглазая горластая Аннушка продолжала:

— Мишка, говорят, пишет, будто, как попал в плен, так бога благодари. Работа вся на машинах. Вохи и в глаза там не видит.

— Вот это так враг, неприятель!.. А попадись к нашему Житникову, так он из тебя последние жилы вытянет, — послышались голоса. — Он уже сейчас норовит вместо денег товар тебе за работу всучить. А товар у него известно какой — всё подмоченное да протухшее.

— Теперь все купцы наживаются.

— Мишка, говорят, пишет, — продолжала Аннушка, оборачиваясь на ходу, — будто обращение хорошее, и сплю, пишет, на постели…

— Да, вот это так неприятель!..

Шедшая сзади всех старушка Марковна перекрестилась и сказала:

— Пошли ему, коли так, господи, всякого здоровья и благополучия за это.

LII

А Житников в самом деле никогда ещё не переживал такой горячей поры, как теперь.

Война сильно затронула деловой мир. Некоторые фабриканты, промышленники и торговые фирмы разорились вследствие закрытия банками кредитов и призыва в действующую армию служащих или самих хозяев. Но на их место, как буйная березовая поросль после лесного пожара, стали вырастать новые предприятия и разбухать новые состояния оборотистых и быстро приспособившихся к новым условиям людей. Эти уже не наживали спокойно и медленно капиталы, как их отцы, сидевшие в картузах у порога своих лавок в ожидании редких покупателей, не довольствовались прибылью в копейку на рубль. Война, сообщившая всей жизни новый темп, внесла этот темп и в торговые дела.

Покупатели теперь толкались перед лавками, стараясь купить товар, пока на него не накинули лишних копеек. А купцы проявляли небывалую энергию в закупке товаров по случаю возможного их уменьшения или исчезновения. И уже не заискивали перед покупателями, а проходили мимо них, строгие и неприступные, точно генералы, озабоченные снабжением армии.

Даже базарная мелкота, привозившая из деревни на одной лошадёнке с жеребёнком картошку, и та стала неприступна, избегала всяких прежних приятельских разговоров со знакомыми покупателями, чтобы не стыдно было накидывать цену.

В воздухе запахло большими деньгами, и этот запах сразу уничтожил былое купеческое добродушие и радушие в обращении с клиентами.

Житников сначала потерпел было убытки: так как железные дороги, мобилизованные военными властями, не принимали частных грузов, то у него остались непроданными все яровые яблоки, которые пришлось стравить свиньям.

Тётка Клавдия со злыми слезами смотрела, как свиньи, забравшись передними ногами в корыто и повиливая своими закрученными хвостиками, хряпали великолепную полуфунтовую боровинку и коричневые. Но потом дела с лихвой оправдались на других участках хозяйства. Житников, с большой седой бородой, в лаковых сапогах и просторном пиджаке, с цепочкой на жилетке, ходил с утра до вечера с ключами в руках то в лавку, то в амбар, где ссыпали купленную муку, крупу, пеньку, пуды которых отмечались углём на дощатой перегородке закромов.