Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям

Впрочем, похоже, что, резко расходясь в оценках конкретных произведений, даже и самые завзятые спорщики готовы признать: бывают эпохи (или, выразимся аккуратнее, ситуации), предрасполагающие к публицистике, выдвигающие публицистичность на самую видную (и завидную) позицию в литературной повестке дня. И бывают, напротив, времена, когда большинству писателей (и читателей) работа в публицистическом регистре кажется либо неуместной, либо архаичной, а само «слово “публицист” приобретает какой-то трудно уловимый насмешливо-негативный оттенок» (Иосиф Дзялошинский), свидетельствующий о том, что этот автор как-то рискованно (для своей репутации) подзадержался в предыдущей эпохе.

Например, очевидно, что литература периода перестройки и гласности – гиперпублицистична по своей природе. Взгляните на сошедшиеся в одной литературной ситуации «Плаху» Чингиза Айтматова, «Пожар» Валентина Распутина, «Печальный детектив» Виктора Астафьева, «Все впереди» Василия Белова, «Белые одежды» Владимира Дудинцева, «Зубр» Даниила Гранина, «Пирамиду» Юрия Аракчеева или поэмы Тимура Кибирова, прибавьте к ним тогда же вырвавшиеся из архивов или из-за границы произведения Александра Солженицына, Андрея Синявского, Владимира Максимова, «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова, романы «Жизнь и судьба» и «Все течет» Василия Гроссмана, и вам действительно покажется, что, – говоря словами Ивана Панкеева, – «русская литература вообще немыслима без публицистичности – как высшей формы проявления общественной позиции писателя».

И совсем другую картину дают 1990-е годы, особенно вторая их половина, когда, – по оценке Бориса Дубина, – «сколько-нибудь внятные идейные различия между партиями, ангажированными интеллектуальными группировками оказались устранены или стерты». Литературе – совсем как в приснопамятном Серебряном веке – представилась счастливая возможность уйти в красивые уюты собственно эстетических противоборств (чаще даже – единоборств), и наклонность к прямой речи стала восприниматься уже не как родовое свойство русских писателей вообще («Русский писатель однажды, каждый в разном возрасте, неизбежно чувствует недостаточность одного художественного служения», – по-прежнему твердит Валентин Курбатов), а как резко индивидуальная (и для всех других писателей вовсе не обязательная) черта личности того или иного автора.

Что же касается дней нынешних, то их литературный вектор пока не ясен. Очевиден, с одной стороны, мобилизующий публицистический импульс таких нашумевших книг, как романы Андрея Мальгина «Советник президента», «2008» Сергея Доренко или как пьесы, собранные в антологии «Путин. doc». Но столь же очевидно, с другой стороны, и то, что этот импульс присущ едва ли не исключительно сочинениям наших новых дилетантов, а литература статусная, в том числе и та, что создается авторами поколения next, пока отнюдь не торопится ни звучать, как колокол на башне вечевой, ни даже проникаться социальной (гражданственной) озабоченностью, с тем чтобы предъявить urbi et orbi прямую речь, которая могла бы (или, по крайней мере, хотела бы) непосредственно воздействовать на российское общество.

См. ГРАЖДАНСТВЕННОСТЬ; ВОЙНЫ ЛИТЕРАТУРНЫЕ; ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА В ЛИТЕРАТУРЕ; ИДЕЙНОСТЬ И ТЕНДЕНЦИОЗНОСТЬ; NON FICTION ЛИТЕРАТУРА; ПАРТИЙНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ШИНЕЛЬНАЯ ОДА

Р

РАДИКАЛИЗМ

от лат. radicalis – коренной.

Тип литературной стратегии, сознательно направленный на разрушение всех и всяческих норм в литературе и жизни. К числу таких его обычных синонимов, как карбонарство, бунтарство, левачество, экстремизм и революционность, наше время прибавило еще и крутизну – слово, значение которого трудно определяется, но интуитивно очевидно каждому, кто существует в стихии русской речи.

«Левее (или правее) меня только стена», – говорил о себе классический радикал. «Круче меня только вареные яйца», – шутит он сегодня, с одной стороны, настаивая на своей особости, несовместимости с обществом и общепринятым порядком вещей, а с другой, отчетливо понимая, что его эскапады защищены тем, что вписываются в мощную отечественную и мировую (анти)культурную традицию. Ура или увы, но, – как отметила еще Сьюзан Зонтаг, – «культурные герои нашей либеральной и буржуазной цивилизации – антилибералы и антибуржуа. Если это писатели, то они навязчивы, одержимы, бесцеремонны. Убеждают они исключительно силой – даже не тоном личного авторитета или жаром мысли, но духом беспощадных крайностей и в личности, и в мышлении».

Этот дух беспощадных крайностей – важнейший идентифицирующий признак радикализма. Во всяком случае, более важный, чем тот или иной вектор радикальных атак или собственно идейное, смысловое наполнение того или иного радикального жеста. Векторы и смыслы могут меняться, причем иногда самым непредсказуемым образом, либо так же непредсказуемо сближаться – по принципу оксюморона или, как сказали бы сейчас, в стиле фьюжн. Что обычно шокирует стороннего наблюдателя, и зря, так как о том, что крайности сходятся, напоминал еще товарищ Сталин, чохом записывая своих врагов в право-левую оппозицию. Сходятся эти крайности и сегодня, образуя такие диковинные формы, как, допустим, «православный рок», и такие диковинные понятия как «консервативная революция» (по версии, скажем, Александра Дугина или Юрия Мамлеева), а также заставляя – ну, например, Александра Иванова – говорить о сращении несовместимых, казалось бы, «почвеннических и леворадикальных идей», сводя в рамках общих публичных акций Вячеслава Курицына и Александра Проханова и на печатную и сетевую поверхность выбрасывая совсем уж странных субъектов «с Лениным в башке и с Талмудом в руке». «Зрелище, прямо скажем, не самое вдохновляющее, – рассуждает о такого рода субъектах Иван Измайлов, – но все-таки более пристойное, нежели сытый и самодовольный обыватель или трусливый транслятор общечеловеческих ценностей».

О степени пристойности можно, разумеется, поспорить, но адресат радикальных атак в процитированной выше фразе указан верно. Вызывая на поединок либо политическую власть, либо художественный канон, радикалы на самом-то деле всегда метят в обывателей, в публику: мол, «вам, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни». В этом смысле радикалу несравненно больше, чем консерваторам, «нужна, – по словам Дмитрия Десятерика, – аудитория, желательно живая и здоровая, ибо он – человек играющий. ‹…› Когда испугались, рассмеялись, разозлились по-настоящему, игру можно считать удавшейся».

И действительно, ради того, чтобы игра удалась, «максималисты, дикари и агрессоры» – как называет радикалов Всеволод Фурцев – готовы рисковать и репутацией, и собственным благополучием (наиболее выразительный здесь пример Эдуарда Лимонова – отнюдь не исключение). А также сбиваться в стаи, что тоже вроде бы странно для людей, демонстративно идущих порознь, но что постоянно подтверждается созданием организаций типа хоть Национал-большевистской партии, хоть Союза революционных писателей, хоть Фиолетового Интернационала, группы «Э.Т.И» (Экспроприация территории искусства) или Революционного гомосексуалистского фронта. Так, вне всякого сомнения, легче привлечь к себе рассеянное внимание средств массовой информации, стать, как и мечтается радикалам, притчей на устах у всех. И легче навязать публике свой символ веры, доказать, что «именно крайности ‹…›создают природу, ведь и сама жизнь – патология, отклонение от мертвой Нормы» (Сергей Шаргунов), а «плата за недостаточный радикализм – творческая импотенция. Сильные, красивые и адекватные вещи делают исключительно экстремисты» (Андрей Смирнов).

И обыватель, тот самый трусливый ретранслятор общечеловеческих ценностей, которого так агрессивно презирают и которого одновременно так хотят втянуть в свою игру радикалы, готов был бы принять эти слова на веру. Особенно, когда ему сообщают, что «искусство – это то же самое, что игра, помогающая “слить агрессию” или реализовать какие-то другие “подрывные” процессы души. Это мощное орудие сублимации, поскольку оно создает мир искусственный, виртуальный, а значит, и безопасный» (Псой Короленко). Но вот беда: в кругу наших радикалов достаточно ярких личностей, но, за считанными исключениями, почти нет – по крайней мере, пока – сильных художников, и говоря, например, об Алине Витухновской, Евгении Дебрянской, Александре Бренере, Дмитрии Пименове, Алексее Цветкове-младшем, других литераторах этого плана, обычно обсуждают их имидж и их артистическую жестикуляцию, но никак не их тексты, значение которых темно иль ничтожно. Тем не менее, – как замечает Александр Агеев, – «среда эта постоянно самовоспроизводится, и туда со страшной силой тянет литераторов – особенно, среднедаровитых. Движет ими великий соблазн творить не тексты, а историю, а поскольку на дворе у нас очередной рубеж веков, то есть традиционное время сближения “литературы и революции”, ужо начитаемся…»

См. АКЦИОНИЗМ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ; АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ЛИТЕРАТУРА; НОРМА ЛИТЕРАТУРНАЯ; ПРОВОКАЦИЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ; ШОК В ЛИТЕРАТУРЕ; ЭКСТРЕМАЛЬНОЕ, ЭКСТРИМ В ЛИТЕРАТУРЕ

РАСКРУТКА В ЛИТЕРАТУРЕ

Этому, – как замечает Владимир Новиков, – «существительному небезупречного происхождения и значения» всего лет пятнадцать от роду. Советская эпоха в нем не нуждалась. Что и понятно: в условиях тотального дефицита автор удачной журнальной повести или яркой стихотворной подборки мог действительно – без каких бы то ни было дополнительных усилий, без какой бы то ни было рекламы – проснуться знаменитым. Его начинали читать. И не просто читать, но и отыскивать каждую новую его строку, каждую «смелую» публикацию не только на страницах «Нового мира» или «Юности», но и в «Кодрах», в «Севере», в «Литературной Грузии», среди продукции Кемеровского, предположим, издательства.