Русская литература в ХХ веке. Обретения и утраты: учебное пособие

Февраль 1917 года Толстой приветствовал, выражая надежду и веру в благотворность для России «гулкого ветра революции». События Октября и Гражданской войны он оценил негативно и, переехав летом 1918 года из Москвы в Одессу, следующей же весной эмигрировал за границу. Как выяснилось позже, для него это было ошибкой, хотя на интенсивности творчества это никак не сказалось. В эмиграции им были написаны роман «Аэлита» и начаты «Хождения по мукам», созданы повести «Детство Никиты» и «Повесть смутного времени», рассказы «Наваждение», «День Петра», пьеса «На дыбе».

Но возвращение на родину становилось для писателя насущной необходимостью. В открытом письме Н.В. Чайковскому, который был одним из руководителей эмиграции, Толстой изложил мотивы своего решения: «Хоть гвоздик собственный вколотить в потрёпанный бурями корабль». В недавно опубликованных мемуарах писателей-эмигрантов говорится ещё об одном немаловажном соображении, побудившем не только Толстого, но и Горького к возвращению в Россию, – о состоянии их финансовых дел. Судьба уехавших складывалась нелегко. Многие подумывали о возвращении, но одних смущала мысль о неизбежных компромиссах с новой властью, другие опасались репрессий.

В августе 1923 года Толстой с семьёй возвращается в Петроград, а уже в октябре он посещает строительство Волховской гидроэлектростанции и пишет очерк «Волховстрой». Толстой признавался, что ему понадобились две свои собственные пятилетки, чтобы в новую эпоху стать новым писателем, перейти из мира гуманитарных идей в мир идей диалектического материализма.

Это откровенное признание объясняет, почему и какие перемены произошли в эстетике писателя после возвращения. О них можно судить по творческой истории романа «Хождение по мукам», писавшегося на протяжении 1919–1921 годов в антибольшевистском духе. Тогда он ещё не мыслился как трилогия, и его герои мучались совсем не теми проблемами, которые волнуют знакомых теперь всем персонажей широко известного произведения: «Авторское нерасположение и недоверие к большевикам не только помешало ему увидеть подлинных организаторов народной силы на борьбу с общественным разложением, – оно подсказало ему несправедливое, глубоко неправильное, злобное истолкование программы социализма и тактики большевиков в 1917–1918 годах: в первоначальной редакции романа большевики – Акундин, Гвоздев – апологеты казарменного общественного строя; их влияние на массу автор склонен объяснить демагогией; в его изображении они не прочь опереться на разбойничьи, анархистские элементы. Толстой утверждал тогда, что большевики развязали анархию и растворились в ней…»⁵⁷⁾

Если эти взгляды Толстого в 1919–1921 годы «несправедливы», «глубоко неправильны» и т. п. (сомневаться в этом нет оснований), то нужно признать, что после возвращения на родину в мировоззрении писателя произошел поворот на 180 градусов. Это, собственно, и подтверждает его признание о переходе из мира гуманистических идей в мир идей диалектического материализма. Теперь заранее можно было сказать, что герои книги должны будут прийти к признанию правоты большевиков. И они пришли! Вернее, их привел писатель. Тот самый, что, подтверждая известный закон творчества, заявлял: «Я в самом разгаре работы не знаю, что скажет герой через пять минут, я слежу за ним с удивлением»⁵⁸⁾. Но в сложившейся в романе ситуации никаких откровений от героев ждать не приходилось: они говорили то, что нужно было их создателю. Вместо творческого поиска, вдохновенных открытий, неожиданностей, чем всегда ранее отличалась проза Толстого, наметилась незамысловатая схема: дано – трагедия русской интеллигенции и всего народа в годы революции и Гражданской войны, требовалось доказать – только большевики их могли спасти и спасли.

Вступив на путь предвзятости, заданности, любой художник рискует своим талантом. Толстой не стал исключением. Этот сомнительный выбор в последующем привел его к серьезным творческим поражениям, к неоправданным призывам пересмотреть давно сложившиеся традиции художественного творчества. Трудно поверить, но Толстой, писатель самобытного и мощного дарования, смог в 1939 году официально потребовать от Союза писателей поддержки своей малоудачной пьесы «Чертов мост»: «Я говорю не о том, нравится или не нравится кому-либо эта пьеса, а о необходимости её в нашей борьбе с фашизмом… Брошенная тема не поднята. Правильно это? Получается более чем странно и непонятно. Ещё раз подчеркиваю – меня бесконечно меньше интересуют вопросы чисто эстетические, меня почти исключительно волнуют вопросы проблемные, философские, социальные, поднятые в этой пьесе»⁵⁹⁾.

Когда эстетические проблемы отодвигаются в сторону, художник перестает быть художником: «Какими бы прекрасными мыслями ни было наполнено стихотворение, как бы ни сильно отзывалось оно современными вопросами, но если в нём нет поэзии, – в нём не может быть ни прекрасных мыслей и никаких вопросов, и всё, что можно заметить в нём, – это разве прекрасное намерение, дурно выполненное»⁶⁰⁾. Эти замечательные слова Белинского и сегодня как нельзя лучше характеризуют главную движущую силу творческого процесса любого художника – стремление к истине, к совершенству, к прекрасному.

В отсутствии этой движущей силы и надо искать ответ на вопросы: почему от книги к книге угасал в «Хождении по мукам» талант Толстого, почему остался неоконченным замечательный роман «Пётр Первый», почему из-под пера признанного мастера могли появиться откровенно конъюнктурные произведения, вроде повести «Хлеб». В противоестественной борьбе таланта и мировоззрения Толстой-художник, случалось, брал верх, но сожаление о нераскрытом до конца потенциале этого писателя не покидает читателя.

За 70 лет в советской школе основательно забыли о том, что изящная словесность должна располагать абсолютным доверием читателя, что ей противопоказаны произведения, появившиеся в результате социального заказа, что только свободное вдохновение рождает подлинное творчество. Об этом всем напомнил Булат Окуджава:

Вымысел – не есть обман.Замысел – ещё не точка,Дайте дописать романДо последнего листочка.И пока ещё живароза красная в бутылке,дайте выкрикнуть слова,что давно лежат в копилке:каждый пишет, как он слышит,каждый слышит, как он дышит.Как он дышит, так и пишет,Не стараясь угодить…Так природа захотела.Почему?Не наше дело.Для чего?Не нам судить⁶¹.

«Веленью Божию, о муза, будь послушна…»

1

«Цель поэзии – поэзия», – восклицал А.С. Пушкин. Суждения поэта о назначении искусства, о его роли в жизни человека и общества были и остаются наиболее близкими к истине. Они многократно подтверждены творческой практикой и высказываниями писателей разных эпох и направлений.

…Зависеть от царя, зависеть от народа —Не все ли нам равно? Бог с ними.НикомуОтчета не давать, себе лишь самомуСлужить и угождать; для власти, для ливреиНе гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;По прихоти своей скитаться здесь и там,Дивясь божественным природы красотамИ пред созданьями искусств и вдохновеньяТрепеща радостно в восторгах умиленья,Вот счастье! Вот права…⁶²⁾ —

таково мнение Пушкина.

Ему вторил А.А. Блок:

Пушкин! Тайную свободуПели мы вослед тебе!Дай нам руку в непогоду,Помоги в немой борьбе!⁶³⁾

Тайная внутренняя свобода есть главная ценность художника. Творческий процесс без нее невозможен. Решительно отстаивая независимость искусства, А.П. Чехов писал: «Скажут, а политика? интересы государства? Но большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от неё»⁶⁴⁾.

Чехов как будто предчувствовал, что в Советской России возобладает другая точка зрения. Тоталитарная система настаивала прежде всего на идеологическом соответствии писателя текущему политическому моменту. Талант, художественность, свободное творческое воображение в качестве критериев для оценки литературных произведений фактически были изъяты из обращения. И весь громадный опыт мирового искусства оказался в забвении. Последствия не замедлили явиться: искажалась сама природа художественной литературы, деформировались отношения читателя и писателя.