Русская мера: vers libre

Под крыльцом моей писательской дачи в Комарове поселился еж. Он выходил на охоту только ночью, а днем отсыпался в своей норке. Я тогда занимался стихами и сказками норвежского поэта Арне Русте, и мне показалось, что еж очень похож на добродушного эльфа, который все время живет под землей, стережет свои несметные сокровища, а когда вылезает на поверхность, залитую солнечными лучами, то мгновенно обращается в камень или бугорок. Наверное, таким же образом и ясное летнее время превращается в вечность.

1. Еж

От природы не доверяя всему что передвигается быстрее — доверяя лишь собственной шкуре — он прикидывается мертвым клубком где бы это ни случилось превращаясь в обычную кочку и считает до двух Недоверчивый – по понятным причинам но в глубине души легковерный без труда поддающийся уговорам особенно с помощью угощения, поглаживания вдоль спинки – колючки смягчаются как нрав женщины в норковой шубке — и ласкового касания рукой под розовым пухленьким брюшком когда бережно прижимаешь его к щеке к своему голосу, исполненному нежности — и вдыхаешь прелый запах темноты где он спал беспечным зимним сном бок о бок со своим лакомством — дождевым червем, оставленным на черный день — вдыхаешь запах материнского молока и живых клубочков, дожидающихся в норке далеко-далеко — вдыхаешь запах минувшего и ростков будущего лета, горький дух желудей, пряный запах смородинного сухостоя сладкий аромат перегнойной закваски и забродившей картофельной ботвы; благородное благоухание мицелия, сосновых иголок и папоротника, смешанное с сухим благовонием минералов, рассыпавшегося в прах железа, обманки, «кошачьего серебра»… Живой еж — самый верный признак того что все же что-то в порядке там где ты пребываешь О, съежившееся время — раннее лето, середина лета, позднее лето – мелькнувшее на укромных тропках, в заросших канавах, прошуршавшее пугливыми ножками вдоль живых изгородей чтобы полакомиться с твоей руки

2. Утконос (Ornithorhynchus anatinus Paradixus)

Он счастлив – быть черновиком существовать наброском выдры, бобра, орла пингвина Откладывать яйца в песок как допотопный ящер Малыши размером с улитку, пробив скорлупу слепые к опасностям грозного мира находят безошибочный путь к материнским сосцам Все-таки странная жизнь, нелегкий труд – существовать как предварительный проект Стать почти всем, что воплотилось в других, оставшись тем, что было ими отринуто когда другие, приноровившись к жизни заняли соответствующие местечки каждый – свое Быть первоначальным эскизом для древнего дремучего болота, ранним наброском, – устаревшим как только твердь земная раскололась и двинулись материки по сторонам — забытым в тихой заводи, в трясине где все когда-то появилось но так и осталось втуне… Боязливый, потому что уязвимый но вполне довольный собою он счастлив – быть черновиком который почти забыли но не выбросили утконос. набросок Он счастлив – быть черновиком существовать наброском выдры бобра, орла, пингвина Стать почти всем, что воплотилось в других, оставшись тем, что было ими отринуто Черновиком, который забросили, но так и не выбросили

2012

Сербские мотивы

1. Хождение на Фрушскую гору

Моим проводником по Воеводскому краю был сербский поэт и переводчик Александр Шево. Вместе с ним я восходил на Фрушскую гору, где вознеслись к небесам неисчислимые кресты старинных монастырей. Из-за этого воеводскую возвышенность иногда величают Северным Афоном. Здесь, в одной из церквей, хранятся мощи святого воина Феодора Тирона, который отказался почитать римских идолов и 17 февраля 306 года был сожжен на костре в византийском городе Амасии. Об этом христианском мученике я написал поэму «Костер Амасийский», и вот теперь шел поклониться его нетленным мощам.

Его мать была русской. Его отец был сербом. Ему пришлось стать толмачом — Переводить между матерью и отцом. Мы восходили с ним На святую Фрушскую гору. Мы бродили с ним От монастыря к монастырю. По дороге он учил меня Читать сербские книги: Как написано – так и читай, Как задумано – так и говори. В одной обители нам посчастливилось Побывать на крещении младенца. В другой обители мы полюбовались Торжественным обрядом венчания. «Боюсь, что в третьей обители Мы окажемся на отпевании», — Мрачно пошутил он, Переводя дыхание. И тогда мы пошли в вертоград, Что раскинулся между церквями, Лакомиться голубым виноградом, Собирать ореховую опадь. «Опавший орех подобен слову, — Толковал мой переводчик, — Его надо нащупывать подошвой, Как нужное слово – языком». Возвращались мы с Фрушской горы Поздним осенним вечером. В моей переметной суме Позвякивал грецкий словарь. «Славный выдался денек, — Подумалось на прощанье, — Я научился читать по-сербски И переводить с грецкого».

2. Бегство от забвения

Старинный сербский городок Сремски Карловцы. Здесь вместе с поэтессой Миленой Тепавчевич мы возлагали венок к памятнику великому сербу Савве Рагузинскому – сподвижнику Петра Великого, о котором теперь многие подзабыли. А ведь это он от имени России подписал пограничные договоры с Китаем и Турцией, украсил итальянскими статуями Летний сад в Петербурге и подарил русскому царю арапчонка Ганнибала – прадеда великого русского поэта Александра Пушкина.

В Карловцах мы возлагали венок К памятнику Савве Рагузинскому. Оратор назвал это действо Бегством от забвения. Воистину: мы бежали от забвения, Как бежали древние иудеи От египетского фараона В поисках земли обетованной. Я вспомнил, что тоже колесил В поисках таинственной мызы, Некогда подаренной Петром I Доблестному Савве Рагузинскому. Эта финская мыза Матокса Затерялась в карельских лесах На обочине окольной дороги, Ведущей к Санкт-Петербургу. И вот я разыскал дивный луг, Обрамленный лесным орешником. Когда-то здесь высился храм, Возведенный хозяином мызы. А теперь высокая трава Заполонила священное пепелище. И лишь чудесный золотой венец Сиял над ней в утренней дымке. Я пошел через эти заросли, Раздвигая стебли руками. Предо мною предстал деревянный крест, Осененный солнечным венцом. А с другой стороны луга Двигался навстречу косарь, И высокая трава забвения Падала к его ногам. Приблизившись, он сказал мне: «Бог даст, храм восстанет из праха, А пока пусть хранит это место Святой православный крест». Когда мы возлагали венок К памятнику Савве Рагузинскому, Моя спутница вдруг обмолвилась: «Венок сербы называют венцом».

2018

Цыганские мотивы

Его предки были рыцарями крестовых походов. Служили кондотьерами испанскому королю. Воевали за независимость Соединенных Штатов Америки. А самый знаменитый из них – барон Мюнхгаузен – был ротмистром русской службы, который прославился своими веселыми небылицами о приключениях в далекой России.

Его с детства влекло к путешествиям. Окончив Геттингенский университет, он побывал в Венеции, где отражались в каналах дворцы удивительных зодчих. Побывал в шведском порту Мальме, куда когда-то заходили корабли викингов. Но более всего он был рад оказаться в таборе, где цыганский барон приветствовал его:

– Здравствуй, Беррис фон Мюнхгаузен!

1. Как родился мой брат

Была шальная темная ночь. Сильный дождь барабанил По натянутому полотну брезента. Вращаясь, правое колесо телеги Пронзительно скрипело. Я сидел в повозке и плакал, Потому что плакала моя мать. В повозке стоял дикий холод — Он сквозил из дыры в брезенте. Я выглянул в ночную тьму И услышал, как капли дождя Пузырились в дорожных лужах. Мой отец покуривал трубку, Что сегодня украл у крестьян В соседней деревеньке, Где течет тихая река. Моя мать закричала, и родился мой брат. Отец хлебнул крепкой сивухи, И лунный луч сквозь дыру Блеснул на бутылке. Наша лошадь по кличке Тивадар Медленно побрела дальше, И правое колесо все так же скрипело, Когда катилось по лужам Грязной проселочной дороги.

2. Как мы отдыхали

Мы сидели в трактире И смотрели в заляпанное оконце, Где скучивались грозовые облака. За столом сидел крестьянин И без конца бахвалился собой, Своим домом и своей женой. Его жена пряла белый лен, Качая зыбку с ребенком. А он был доволен тем, что Вовремя собрал в поле урожай Накануне грядущей зимы. У него была взрослая дочь, Что приглянулась одному молодцу — После Рождества намечалась свадьба. Рядом сидел другой крестьянин — Его желания оказались скромнее. Он мечтал о том, чтобы Ивовые прутья были дешевыми, А плетеные корзины – дорогими, Чтобы розы в его палисаднике Цвели чудесным цветом, Чтобы заготовленных дров Хватило на всю зиму. Особенно он радовался тому, Что в его доме раздавался смех Шестерых ребятишек. Тут отец надел на Тивадара Потертую конскую упряжь, Мать прижала к груди брата И села на солому в повозке. Я пошел рядом с телегой, Считая деревья вдоль дороги. Одно дерево стояло на краю канавы, Заполненной дождевой водой. Дождь вымыл почву под ним, Его корни оголились, И на них бессильно повисли Красные и желтые листья. Я подумал о крестьянах, О разных домах и судьбах, И обернулся взглянуть на трактир: В оконцах светился вечер, И синий дым струился из трубы. Внезапно упали первые капли, Начиналась страшная гроза — Мне кажется, я заплакал.

3. Как убили Немца

Немец любил мою сестру. Она носила красные платья И красные кораллы на плечах. На перепутье мы остановились, И Немец поссорился с моим отцом. Отец толкнул его в костер — Кипяток из опрокинутого котелка Ошпарил молодую кожу. В ярости Немец задушил старика И закопал под ясенем, А потом затянул песню На своей старой скрипке. Моя сестра сначала завыла, Затем исступленно захохотала, И поплелась к нашей телеге. Всю долгую-долгую ночь Мы молча пили темное пиво. А Немец не пил ничего — Только водил смычком по струнам. Его скрипка плакала и стонала, И билась в диких рыданьях. Как только взошло солнце Над каменистым взгорьем И осветило пшеничные поля, Раскинутые вдоль леса, Немец закрепил на Тивадаре Расхлябанное дышло, И мы поехали по дороге Прочь от могилы отца, Что освятили пивом. Телега Немца тащилась впереди, В ней царила странная тишина, Лишь иногда дребезжала скрипка, Висевшая на деревянном ободе Под полотном брезента. А когда наступил вечер, Мы обнаружили Немца мертвым. Его отравила моя сестра, И проклятую скрипку Она бросила сверху в яму, Где зарыла его тело.