Русская мера: vers libre

1. Гродек

Гудит осенний лес по вечерам От смертоносных пушек; золотое поле И голубое озеро; над ними Струится мрачное светило; окружает ночь Израненных бойцов, глухие стоны Искусанных до крови губ. Но исподволь сгущается над лесом Туман багровый, где живет гневливый Бог Пролитой крови и луны прохладной. Все колеи к распаду черному ведут. Под золотыми кронами ночных созвездий В безмолвной роще тени тихие сестер Встречают души окровавленных героев, И флейты осени рыдают в темноте. О, гордая печаль! Железный твой алтарь Сегодня пламя духа напитает Боль о потомках, не рожденных никогда.

2. Плач

Сон и смерть – два черных ворона — Кружатся ночами над моей головой: Золотой образ человека Поглотили ледяные волны Вечности. О страшные скалы Разбилась пурпурная плоть, И причитает темный голос Над морем. Смотри, сестра ночной печали, Как тонет парус одинокий Под звездами. И ночи равнодушен лик.

2012

На базаре Мосула

Мосул – это значит перекресток. Город раскинулся на берегах реки Тигр, обрамленной древними равнинами Ниневии. Здесь пересекались судьбы ассирийского царя Ашшурбанапала и библейского пророка Ионы, монгольского полководца Хулагу и наварского раввина Вениамина Тудельского, антиохийского патриарха Игнатия Гавриила и отважного иракского журналиста Удея Саддама Хусейна.

8 ноября 2004 года сюда, на мосульскую базарную площадь Ашшур, ступил командир боевой группы «Страйкер» Брайан Тернер – участник американской оккупации Ирака. Он двигался на бронированном вездеходе «Хамви». И вдруг рядом с вездеходом взорвался легковой автомобиль, начиненный взрывчаткой – весом две тысячи фунтов. От разлетевшихся осколков пострадали не только американские солдаты, но и мирные жители, пришедшие на базар.

1. Две тысячи фунтов

Это начинается со стиснутого кулака, лоснящегося от пота. С пары глаз, высматривающих конвой в зеркале заднего вида. Радио, музыка, которую заглушил адреналин, заменив ее сердцебиеньем, большой палец, дрожащий над кнопкой.

* * *

«Деньги на ветер», – вот что думает Сефван, когда закуривает сигарету и втягивает дым, ожидая в своем такси на перекрестке. Он вспоминает лето 1974 года, когда высоко взметалось сено на вилах и плавно низвергалось, как водопад волос Шатхи, и хотя это было давно, он все еще любит ее, помнит ее, замершую в зарослях тростника, где буйвол охлаждался по плечи в воде, помнит ее, счастливую от поднесенных кувшинок, и сожалеет о том, что жизнь пошла наперекосяк, что навсегда умчались годы, легкие, как сено, звонкие, как удар железа на улице, как шрапнель, летящая со скоростью звука, чтобы разверзнуть для крови и шока его – человека, который под конец думает о любви и крахе, и нет никого рядом, чтобы утешить его напоследок.

* * *

Сержант национальной гвардии Лёдуи говорит, но не слышит произнесенные слова — и даже неплохо, что его барабанные перепонки лопнули, ибо это придает миру некий покой, хотя перекресток заполнен людьми, которые носятся в панике (их ноги размываются в пятна), как лошади на карусели, накручивая и накручивая путь, вращаются колеса опрокинутого вездехода «Хамви», люк пулеметчика, откуда его выбросило — теперь для него таинственная темная дыра в железе песочного цвета, и если бы мог, он забрался бы туда обратно, и хотя его ногти царапают асфальт, у него нету сил пошевелиться: шрапнель разорвала его грудную клетку, и он истечет кровью через десять минут, а пока он видит себя окруженным загадочной красотой, сиянием света среди разрухи, вот женская рука дотрагивается до его лица – нежно, будто это рука жены, которая с удивлением обнаруживает обручальное кольцо на его раздробленной руке — яркое золото, утопающее в плоти до самой кости.

* * *

Рашид проезжает мимо свадебного салона на велосипеде, вместе с ним Сефа, и перед тем, как воздух задрожит и расколется, он мельком увидит в витрине салона отражения тротуара, мужчин и женщин, гуляющих и беседующих, или нет, мгновение ясности перед тем, как каждое из отражений разлетится вдребезги от взрывной волны, как будто даже мысль об их существовании разрушится, освободившись от формы, взрывная волна опрокидывает манекены, изображавшие мужа и жену за мгновение до этого, – они не могли ни прикоснуться друг к другу, ни поцеловаться, а теперь лежат вместе среди осколков стекла, заключив друг друга в полуобъятия, называя это любовью, если это можно так назвать.

* * *

Лейтенант Джексон пристально смотрит на свои исчезнувшие руки, и нет для него смысла, вообще никакого смысла размахивать этими нелепыми обрубками в воздухе, где лишь мгновение назад он пускал пузыри из окна «Хамви» – левая рука, держащая бутылку, правая рука, макающая пластиковое кольцо в мыло, — наполняя воздух вокруг себя плавающими шарами, как выбросы кислорода от погрузившихся водолазов, красивый праздник для детей, полупрозрачные шары с радужными оболочками, качающиеся на выхлопных газах и легком ветерке, поднимающиеся куда-то к вершинам Загроса, некие надежды, маленькие шары, которые, быть может, изумляли кого-то на тротуаре за семь минут до того, как лейтенант Джексон отключится от потери крови и шока, и нет никого рядом, чтобы на обрубки наложить жгуты, которые вернули бы его домой.

* * *

Неподалеку старуха, баюкавшая своего внука, качая его на коленях, что-то нашептывая, будто напевая колыбельную, – ее руки залиты кровью, ее черное платье пропитано кровью, ее ноги отказывают, и она припадает с внуком к земле. Если бы спросили ее сорок лет назад, могла ли она представить себя старухой, которая попрошайничает здесь, на обочине, рядом с бомбой, взрывающейся на рынке среди всех этих людей, она бы сказала: чтоб ваше сердце разбилось вдребезги при последнем поцелуе ребенка, которому дали взглянуть на жизнь, которую он не сможет прожить? Это невозможно, мы не должны так умирать.

* * *

А человек, который нажал кнопку взрывателя, который, должно быть, воззвал к имени Пророка или нет, – он бесследно рассеялся в самом эпицентре, он повсюду, среди всех вещей, его прикосновение – вдыхаемый воздух, порыв ветра и волна, электрический удар шока, он – стук учащенного сердцебиения в припадке паники, взлет крови, что устремляется к свету и цвету, тот вопль, что выкрикивает мученик, преисполненный словом, из которого сотворена его душа, Иншаллах.

* * *

Разорванная телефонная линия, нависая над площадью Ашшур, потрескивает, шурша таинственное заклинание, которое слышат мертвые, что растерянно бродят вокруг, узнавая имена друг друга, стараясь как-то облегчить скорбную долю, утешить тех, кто не может вынести внезапной боли, ласково говоря друг другу – милый, хабиб, там, среди развалин, снова и снова повторяя хабиб, чтобы никто не забыл.

2. Солдатский арабский

Слово для любви, хабиб, пишется справа Налево, начинаясь там, где мы бы закончили, И заканчиваясь там, откуда мы бы начали. Там, где мы бы закончили войну, Другой обозначил бы это как начало Или отголосок истории, повторяемой вновь. Произнеси смертельное слово, маут, И ты услышишь скоропись ветра, Гонимого под покров неизвестности. Это язык, сотворенный из крови. Он создан из песка и времени. Чтобы на нем говорить, надо его заслужить.