Русская миссия Антонио Поссевино

— А воинов он туда не приглашал? — спросил Истома.

— Об этом ничего не известно.

— Ты вот сам посуди, Джованни: диадохи эти, которые поднаторели в битвах, рвут на куски державу Александра, а тут какой-то философ создаёт справедливое государство и даже воинов в него не приглашает. Готов поспорить, что государство это существовало ровно столько времени, сколько надо, чтобы подошла даже не самая большая и не самая хорошо вооружённая толпа солдат. А потом всё, только пожарище и трупы. Ведь так и было, правда?

— Спор этот бесконечен, — грустно ответил Джованни, — люди, увы, пока не готовы к такому устройству общества.

— Я тебе то же говорил, — весело сказал Орацио, — поэтому, давай, каждый из нас на своём месте будет создавать маленькие частицы добра. Глядишь, через сто лет или через тысячу этих частиц станет так много, что они соединятся и сделают возможным то самое, о чём ты мне каждый вечер твердишь.

Говоря так, художник разлил вино по стаканам и отрезал от хлеба три больших куска. Джованни, не дожидаясь, когда будет порезана колбаса, мрачно отломил от неё большой кусок, откусил и начал жевать.

— Вот это правильно, — одобрил Шевригин.

— Послушай, Истома, — сказал Орацио, выпив вино, — сегодня я в библиотеке кое-что слышал.

— Обо мне? — спросил Истома.

— Думаю, что да. Разговаривали два монаха. Оба мне незнакомы. Один, кажется, занимает высокое положение, а другой монах точно не из Рима. Маленький такой, спокойный и… опасный.

— Почему так думаешь?

— Не знаю. Мне так показалось. Взгляд у него такой — убьёт во славу Божью и имени не спросит.

— И о чём они говорили?

— О распространении католичества на новых землях. И о том, что некий известный им человек успел увидеть слишком много, и поэтому будет неразумно, если он передаст всё, о чём узнал, своему государю, владетелю тех земель. И несколько раз они произнесли слово "Московия". Поэтому я решил, что речь идёт о тебе.

Орацио замолчал. Молчал и Истома. Лишь Джованни вздыхал рядом, горюя о несбыточном.

— Благодарю тебя, Орацио. Не думаю, что они решатся, это им не нужно. Но всё же буду настороже. Тайны папского двора от меня скрыты, и я не могу знать, какие соображения у них появились.

Джованни поставил на стол вторую бутылку:

— Эх, ну почему в мире всё так неправильно устроено!

Шевригин и Орацио переглянулись: друга надо срочно лечить от хандры.

— Выпьем, друзья! — громко произнёс Истома, наливая вино в стаканы.

— А вино и вправду великолепно, — оценил, наконец, Джованни вино. — Давайте напьёмся, братья!

Истома уехал от них уже за полночь, успев по пути зарубить одного городского разбойника и нанести раны двум другим, пожелавшим поживиться кошельком припозднившегося всадника. А от прибывшей на шум схватки городской стражи просто ускакал, благо конных там не было. Ищейки Антонио Поссевино так и не узнали, к кому в Риме ездил Томас Северинген.

Уже в своей опочивальне Истома почему-то вспомнил о потемневших серебряных плошках с водой, стоявших под ножками его кровати. Взяв со стола канделябр с тремя горящими свечами, Шевригин опустился на колено возле своего ложа. Так и есть: дорогие серебряные плошки волшебным образом превратились в дешёвые — медные! Истома усмехнулся: ну конечно же, это Люка. Ай да прощелыга! Не поленился ведь, пробежался по посудным лавкам, нашёл похожие плошки, чтобы русский не заметил подмены. Надо будет завтра отхлестать его шамширом плашмя по заднице. А плошки — да пусть оставляет себе, на кой они в дороге? И медные тоже. Человек он небогатый — пусть вспоминает русского посланника добрым словом.

Но на следующий день Истома в суете приготовления к отъезду забыл о жуликоватом слуге. А Люка, словно чувствуя настроение русского, ни разу не попался ему на глаза. Наверное, была у него своя бабка Барсучиха.

А ещё через три дня посольство, возглавляемое иезуитом, покидало Рим. Вместе с ним ехали и Истома с Паллавичино. Купец слёзно выпросил Истому взять его с собой, потому что он чувствует вину за принесённые неудобства и ненадлежащее в прошлом поведение и желает загладить вину. Истома подумал и взял. До Венеции, пока они едут по землям, где говорят по-итальянски, всё равно Паллавичино должен изображать переводчика. А там видно будет.

В карете с тройной тиарой и двумя скрещёнными ключами на двери ехал папский легат — иезуит Антонио Поссевино. Его помощники, охрана и Истома с Паллавичино шли верхами. Путешествие в Московию началось.

Глава десятая ПОСОЛЬСТВО В ПУТИ

Брат Гийом выехал из Рима на сутки раньше посольства. Поссевино дал указание дожидаться его в пражском районе Градчаны [109] , в таверне "Три пивные кружки". Легат хотел в пути получше присмотреться к Истоме и в Праге решить, что с ним делать. Возьмёт русский деньги из страха перед наказанием за присвоение не принадлежащего ему звания — одно дело. Не возьмёт — что ж… неизвестно, что он узнал в Риме, а вдруг — что стоящее? Поссевино всегда предпочитал купить нужного человека, и только лишь в том случае, если он не продаётся — значит, сам виноват.

109

Градчаны — исторический район Праги, до 1784 года сохранявший право на самоуправление.

Брат Гийом до отъезда оговорил с Поссевино участие вместе с ним в путешествии в Московию новиция Ласло, объяснив свою просьбу преклонным возрастом и тем, что юноша по совокупности знаний и умений уже вполне готов к заданиям такого рода. Посевино согласился без колебаний: действительно, брату Гийому шёл уже седьмой десяток лет, и без помощника ему будет непросто, несмотря на огромный опыт и знание Русской земли.

Отправляясь из Рима, брат Гийом получил от казначея три кошеля: самый большой — с серебряными монетами, для повседневных расчётов в пути, и два поменьше — с медью, для всякой мелочи, и с венецианскими дукатами. Коадъютор прекрасно знал, в каком месте какими деньгами следует расплачиваться. Серебро — для постоялых дворов, где надо платить не только за ночлег и еду, но и за конюшню и лошадиный корм. Серебряные иоахимсталеры были самой ходовой монетой не только в империи, но и в большей части Европы. Полновесные монеты из чистого чешского серебра уже несколько десятков лет являлись символом стабильного денежного обращения. Под названием "ефимок" они имели хождение даже в Московии, поэтому брат Гийом сразу запросил у ватиканского казначея большую сумму, чтобы в пути не тратить время на добычу денег. Ведь это порой сильно отвлекает от выполнения задания ордена.

Медь предназначалась для расчётов с мелкими торговцами, когда в пути надо было срочно купить что-то недорогое — еды, когда нет времени остановиться в таверне, да и привлекать внимание к себе, лишний раз доставая серебро, не следовало. Или заплатить шорнику за мелкий ремонт сбруи — что в дороге весьма вероятно. И давать подаяние нищим серебряными монетами брат Гийом считал расточительством — достаточно с них и меди.

Золото же он решил доставать лишь в исключительных случаях. И таких случаев в дороге планировалось не больше двух. Первый — расплата с теми, кто не слишком щепетилен в вопросе о бессмертии своей души и готов совершить смертный грех, невзирая ни на божеские, ни на человеческие законы. Другими словами, коадъютор думал золотом расплатиться с убийцами, если от Поссевино будет приказ не допустить отплытия Северингена из Любека. Ведь такие люди предпочитают именно золото. А уж в этом ганзейском городе знакомств среди подобных людей у него хватает. Возможно, он золотом рассчитается и с капитаном корабля, на котором поплывёт в московитские земли. Но это лишь в том случае, если это будет корабль известной, уважаемой торговой компании, где маловероятно нарваться на нож в спину. Тщательно обдумав всё, брат Гийом решил втрое увеличить количество золота. Дорога дальняя, сделать предстоит многое. Обидно будет, если из-за недостатка денег не удастся совершить задуманное.

Если же в дороге его ограбят — что ж, такое вполне могло случиться, то тут главное — добраться до Русского царства. А уж там-то у него есть влиятельные и богатые знакомцы, которые с радостью снабдят деньгами. Брат Гийом знал, что пять лет назад православный священник Давид рукоположен в Ростовские епископы и сейчас пользуется особой доверительностью царя и вроде даже считается его духовником. Этот Давид не раз помогал брату Гийому, когда тот в прежние свои визиты в Русское царство попадал в затруднительное денежное положение. Давид был убеждённым сторонником объединения западного и восточного христианства, поэтому коадъютор высоко ценил его и старался без необходимости не обращаться, чтобы — не дай-то бог! — кто-нибудь не заподозрил Давида в связи с иезуитами.