Русская земля. Между язычеством и христианством. От князя Игоря до сына его Святослава

Что касается «внутреннего христианства» Игоря, то на сегодняшний день не известен ни один источник, способный подтвердить эту его душевно-умственную предрасположенность. Зато невозможно оспорить «внешнее» язычество князя. К ясным свидетельствам летописи по этому поводу можно добавить не менее красноречивый факт, что формуляр письменного обращения византийских императоров к «архонту Росии», известный по книге Константина Багрянородного «О церемониях», «совпадает с обращением к правителям-язычникам и отличается от обращений к христианским государям, включающих оборот „во имя Отца, Сына и Святого Духа"» [270] . Думаю, что в случае с Игорем незачем предполагать душевную драму язычника поневоле, медлящего с личным крещением страха ради иудейска. Чтобы внести ясность в этот вопрос, нужно обратить внимание, во-первых, на полное равноправие язычников и христиан в договоре 944 г. и, во-вторых, на то, что Святослав не получил в детстве и крупицы христианского воспитания. Эти два факта достаточно хорошо характеризуют отношение Игоря к христианской религии: оно было уважительно-терпимым (при Игоре не наблюдается никакой напряженности между христианством и язычеством), хотя, вероятно, и без сочувствия.

270

Назаренко А.В. Древняя Русь на международных путях. С. 276.

Обращение Ольги к христианству

 Итак, ко времени приезда Ольги «русское христианство» довольно прочно утвердилось «на горах киевских» и зримо заявляло о своем присутствии. В небе над Киевом высились кресты нескольких христианских храмов. Летописи называют церковь Святого Николая в Угорском и соборную церковь Святого Ильи [271] . Прихожане этих храмов в массе своей были членами городской общины, но какая-то часть из них — представители военно-торговой «руси» из ближайшего окружения Игоря — жила на княжьем дворе. Все годы Ольгиной молодости христианство ежедневно напоминало ей о себе, как об идейно-духовной альтернативе «поганьству». Неизвестно, как отзывались в ней эти напоминания. Ее «внутреннее христианство», как и в случае с Игорем, остается под вопросом. Как бы ни было, «древлянский» мятеж поставил Ольгу перед необходимостью опереться прежде всего на дружинную «русь» и ее языческие поверья.

271

Местоположение последней Повесть временных лет указывает не совсем ясно: «иже есть над Ручаем, конец Пасыньце беседы и Козаре». Увязать это известие с реальной топографией древнего Киева до сих пор не удается. А.Л. Никитин видит здесь «бесспорную порчу имеющегося текста, поскольку лексема „беседа" никогда не обозначала в древнерусской письменности „улицы"» (Никитин А.Л. Основания русской истории. С. 36). Кажется, были и другие церкви; по крайней мере, остатки одной из них археологам удалось обнаружить (Рапов О.М. Русская церковь в IX — первой трети XII в. с. 192).

Решительный перелом в ее отношении к христианству обозначился в середине 50-х гг. X в. Крещение Ольги не прошло незамеченным ни на Руси, ни в сопредельных странах (наряду с древнерусскими известиями на этот счет имеются показания византийских и западноевропейских хроник). Однако многие конкретные обстоятельства этого события оказались быстро забыты. И среди них — все, что связано с причинами Ольгиного выбора. Спустя всего столетие образованнейшие русские книжники, Иаков Мних и митрополит Иларион, уже ничего не могли сказать о побуждениях, которыми руководствовалась Ольга, принимая крещение.

Повесть временных лет не только оставила поступок Ольги без всякой мотивации, но и преподнесла его в виде исторического анекдота. Возвратив княгиню в Киев (после объезда ею Новгородской земли), летописец выдержал восьмилетнюю паузу, заполненную единственно тем, что мать «пребываше в любви» с сыном Святославом. Затем, под 955 г., место действия внезапно меняется: «Иде Ольга в греки, и приде Царюгороду». Это не новый набег руси на столицу мира — Ольга прибывает на Босфор в качестве гостьи. Зачем, с какой целью? Да бог весть, — едва ли не просто так, людей посмотреть и себя показать: «И бе тогда цесарь Костянтин, сын Леонтов [272] [Константин Багрянородный]. И приде к нему Ольга». Итак, Ольга в царских палатах, с визитом вежливости. И вдруг странный поступок василевса дает делу неожиданный оборот: видя ее красоту и ум, «удивився царь разуму ея, беседова к ней и рек ей: „Подобна еси царствовати в граде с нами". Она же разумевши рече ко царю: „Аз погана есмь, да аще мя хощеши крестити, то крести мя сам. Аще ли ни, то не крещуся". И крести ю царь с патриархом... Бе же речено имя ей во крещеньи Олена, яко же и древняя царица, мати великаго Костянтина [Константина I Великого]...» После крещения «царь... рече ей: „хощю тя пояти собе жене". Она же рече: „како хощеши мя пояти, крестив мя сам и нарек мя дщерею, а в хрестеянех того несть закона, а ты сам веси [знаешь]". И рече царь: „переклюкала [перехитрила] мя еси Ольга". И дасть ей дары многи, злато и сребро, паволоки и сосуды различные и отпусти ю, нарек ю дщерью себе... И благослови ю патриарх, и иде с миром в свою землю и приде Киеву». Все вроде бы заканчивается как нельзя лучше: «поганая» Ольга благополучно избегает домогательств царственного сластолюбца (попутно обнаруживая, не в пример государю христианского мира, превосходное знание церковного устава, который запрещает браки между крестниками) и заодно спасает душу, приняв святое крещение.

272

Имя Константина VII читается в Ипатьевском, Радзивилловском и Академическом списках Повести временных лет. Другие летописные списки, а также различные редакции Проложного жития Ольги и древнерусские хронографы либо совсем не называют имени императора, либо ошибочно указывают Романа I, Романа II и Иоанна Цимисхия («Ивана Чемьского»).

 Разительным диссонансом с озорным анекдотом о сватовстве императора звучит драматическая концовка статьи под 955 г.: «Си же Ольга приде Киеву. И посла к ней царь Гречьский, глаголя: „яко многа дарих тя, ты бо глаголаше ко мне, яко аще возвращуся в Русь, многи дары прислю ти: челядь, воск и скору и вой в помощь". Отвещавши Ольга и рече к послам: „аще ты... тако же постоиши у мене в Почайне [река, впадавшая в Днепр несколько севернее Киева, место стоянки кораблей], яко же аз в Суду [гавань в бухте Золотой Рог], то тогда ти дам". И отпусти слы [послов] се рекши». Оказывается, встреча Ольги с императором проходила вовсе не под девизом «знай наших». Из Ольгиных слов явствует, что она вернулась в Киев оскорбленной оказанным ей приемом, а ее обращение в христианство было обставлено некоторыми политическими и экономическими условиями.

Баснословность всей истории со сватовством «царя» к заезжей русинке легко устанавливается по одному тому факту, что в то время, когда произошла встреча Ольги и Константина, у багрянородного василевса была здравствующая супруга. Кроме того, известно, что сам Константин относился к смешанным бракам крайне неодобрительно, полагая, что, «поскольку каждый народ имеет различные обычаи, разные законы и установления, он должен держаться своих порядков и союзы для смешения жизней заключать и творить внутри одного и того же народа. Ибо подобно тому как любое живое существо вступает в сношения с ему единородными, так и у каждого народа стало правилом вступать в брачные сожительства не с иноплеменниками и иноязычными, а с людьми того же рода и того же языка» («Об управлении империей»).

Однако за сюжетным вымыслом просвечивает исторически верная деталь, а именно что в середине 950-х гг. Ольга была еще молодой и привлекательной женщиной. Любопытно и вполне языческое восхищение перед ее умением строить «клюки». В своей заключительной части летописная новелла обнаруживает знакомство с подлинными обстоятельствами поездки Ольги в Царьград. Открыв Константинов обрядник «О церемониях», мы увидим, что между двумя приемами русского посольства в императорском дворце (9 сентября и 18 октября) действительно пролегло ни много ни мало 38 дней, в течение которых гордая «архонтисса Росии» томилась в ожидании вторичной аудиенции. Весь этот историко-эпический пласт, по всей вероятности, принадлежит древнему (светскому) преданию, подвергшемуся затем обработке в среде ученого монашества XII в. (если не более позднего времени), так как сделанный акцент на благонравном поведении вдовствующей княгини полностью отвечает неослабному вниманию Церкви к участи вдов, которое, в частности, проявлялось в многочисленных духовных поучениях о желательности сознательного сохранения ими своего невольного целомудрия. Для древнерусских летописцев и агиографов эпизод со сватовством императора был важен в качестве «исторической» иллюстрации того, что святая княгиня, еще «не зная закона христианского», жила «чистой и целомудренной жизнью», как сказано в Степенной книге (также и Житие особенно хвалит Ольгу за то, что «она не хотела выходить вторично замуж, но пребывала в чистом вдовстве»).

Достаточно вспомнить описание Константином Багрянородным тех многочисленных препятствий и напастей, которые подстерегали русов в их «мучительном и страшном, невыносимом и тяжком плавании» в Константинополь, чтобы отбросить всякие сомнения в том, что Ольга прибыла на берега Босфора не праздной путешественницей, а с заранее обдуманным намерением «принять свет в самом источнике его», по несколько цветистому выражению митрополита Макария. Никакие другие резоны, в том числе и подчеркиваемое некоторыми историками стремление Ольги установить более тесные отношения с Византией [273] , сами по себе не оправдывали дорожного риска и, главное, не требовали ее личного присутствия в Константинополе, поскольку все насущные вопросы русско-византийских отношений традиционно улаживались обеими сторонами через обмен посольствами.

273

См., напр.: Левченко М.В. Очерки по истории русско-византийских отношений. М., 1956. С. 217, 229, 231.

Древнерусское летописание, развивавшее иное, отличное от несторовского, историографическое направление, сохранило свидетельство того, что решение Ольги принять христианство созрело в Киеве. В.Н. Татищев, опираясь на свой источник (летопись епископа Симона), писал: «Ольга, владея со сыном и научена бывши от презвитер [священников], сусчих в Киеве, вере Христове, но кресчения народа ради преяти не можаши. Сего ради иде с верными вельможи ко Царюграду...» Благодаря Константину Багрянородному мы даже знаем имя одного из этих «пресвитеров», которые «научили» Ольгу, или, другими словами, приобщили ее к разряду «оглашенных» или «просвещаемых» (то есть воспринявших христианское учение и готовящихся к таинству крещения). Это отец Григорий, участник Ольгиного посольства в Константинополь, сопровождавший княгиню во время приемов у императора.

 Но кто они такие, эти «пресвитеры, сущие в Киеве»? Показание Татищева вроде бы дает основание причислить их к местному духовенству — священнослужителям соборной церкви Святого Ильи или какого-то другого киевского храма. Однако если мы присмотримся к положению священника Григория в Ольгиной свите, то увидим, что он включен в большую княжескую «семью» (императорские дары уравнивают его с «прислужницами» Ольги). Статус «княжеского» священника свидетельствует против его принадлежности к приходскому духовенству Киева (летопись знает таких княжьих «попов», не подчинявшихся высшим церковным властям). И здесь нужно признать справедливой мысль X. Фризе, который, сличив известия русских и моравских летописей, заключил, что, вероятнее всего, «первое основание обращению Ольги в христианство было положено бежавшим из Моравии в Россию Олегом и сопутствовавшим ему духовенством...» [274] . По сведениям моравских летописей, она поручила ему командовать войсками, то есть сделала воеводой. Судя по месту и общественному значению «анепсия» в списке русского посольства, влияние Олега II на Ольгу и в самом деле было очень велико. Обыкновенно знатные лица, искавшие покровительства на стороне, поступали на службу вместе со всеми своими людьми [275] . Несомненно, что и Олег прибыл в Киев во главе сильной дружины и в сопровождении большого количества своих домочадцев. Среди последних конечно же должны были находиться и княжеско-дружинные священники, духовно окормлявшие самого Олега и его людей, — как надо полагать, большей частью христиан из Моравии и Карпатской Руси. Эти «пресвитеры», по-видимому постоянно бывавшие на княжьем дворе вместе с Олегом, действительно могли расположить сердце Ольги к христианству в его «русском» (кирилло-мефодневском) варианте.

274

Фризе Хр.Ф. История польской церкви. С. 45.

275

Так, в XII в. именитый «варяг» Шимон привел к киевскому князю трехтысячную толпу воинов, слуг и прочей домашней челяди.

Но принимать от них крещение в Киеве Ольга не пожелала. И совсем не из боязни вызвать этим народное возмущение, как представляет дело Татищев. Во-первых, у Ольги имелись все возможности креститься в Киеве тайно, а во-вторых, непонятно, почему ее крещение не дома, а в Царьграде должно было смягчить взрыв языческого негодования. Церковная традиция вообще была склонна подчеркивать и до крайности преувеличивать угрозу для жизни Ольги, якобы исходившую от киевских язычников [276] . Новгородская I летопись, например, замечает, что княгиня и после своего крещения «имущи прозвитера втайне». Ничего общего с действительностью эти тенденциозные, голословные утверждения не имеют. Обрядник Константина Багрянородного «О церемониях» удостоверяет, что отец Григорий, будучи членом официальной русской делегации, и не думал ни от кого таиться, открыто пируя за одним столом с послами, купцами и другими «росами». А степень опасности для князя-христианина со стороны его языческой дружины ясно видна из слов Ольги Святославу: «Если ты крестишься, то и все то же сотворят». Надо полагать, княгиня знала, о чем говорила.

276

Летописная тема страха Ольги перед язычниками получила своеобразное преломление у О.М. Рапова, который предположил, что Ольга крестилась, дабы избежать страшной участи славянской вдовы — принесения ее в жертву на могиле умершего мужа (см.: Рапов О.М. Русская церковь в IX — первой трети XII в. С. 156, 161). Однако, категорически утверждая, что «будучи язычницей, она была обязана покончить жизнь самоубийством после смерти мужа», исследователь совершенно упустил из виду указание источников на то, что обычай жертвоприношения жен не был строго обязательным и предполагал добровольное согласие на это самой женщины: 1) «...многие из них [славянских жен] кончину своих мужей почитают собственной смертью и добровольно удушают себя, не считая жизнью существование во вдовстве» («Стратегикон» императора Маврикия, VI в.); 2) «И если умирает главарь [русов], то говорит его семья его девушкам и его отрокам: „Кто из вас умрет вместе с ним?" Говорит кто-либо из них: „Я"... И большинство из тех, кто поступает так, это девушки» (Ибн Фадлан).