Русская жизнь. Москва (сентябрь 2008)

Иногда, ночью, приезжал в Аннино и не сразу ловил машину, а некоторое время просто так стоял, смотрел, слушал. Смотрел на окна дома серии П-3, стоящего полукругом на другой стороне Варшавки. Смотрел на проезжающие мимо машины, слушал их рев и шорох, слушал отдаленный шум кольцевой дороги. С одной стороны, хотелось поскорее домой, а с другой, было почему-то очень приятно вот так стоять и просто смотреть и слушать, особенно если было лето или ранняя осень. Обычно через несколько минут подходил кто-то из дежуривших у метро «бомбил», командир, куда едем, Быково, сто (двести, двести пятьдесят), поехали.

Так вот, стоял я у метро «Ясенево», ждал человека, смотрел на окружающие дома и просторы. И в какой-то момент где-то внутри щелкнул переключатель, и я понял, что московские окраины стали мне ближе и роднее, чем центр. Московского центра 70-х и 80-х, который я помню, Москвы «Альтиста Данилова» и «Московского гамбита» уже нет и больше никогда не будет. Наш старый центр, который был когда-то сплошной невыразимой тайной, стал ярким, звонким, простым и до ужаса понятным. Здесь бизнес-центр, здесь подземный торговый комплекс, здесь Петр Первый, а здесь, изволите видеть, элитное жилье, «золотая миля». А окраины - не такие. Кажется, московская тайна, изгнанная из центра, разлилась среди новостроек и окраинных пустырей. Здесь странным, даже удивительным образом сочетается простор и уют, спокойствие и динамизм, и что-то подсказывает мне, что такое сочетание можно найти только в Москве. И еще - здесь, на окраинах, видно, что Москва - белокаменная, можно выйти на любой балкон и своими невооруженными глазами увидеть: да, по-прежнему белокаменная, огромный белый город, именно здесь, на краю, с краю, у кольцевой дороги.

Когда мы, наконец, продали мои родные две комнаты на Земляном Валу, я не почувствовал ровным счетом ничего. Только облегчение оттого, что закончилась долгая, муторная сделка.

Кожухово

Написал предыдущий абзац и посмотрел в окно. За окном - огромный пустырь, линия электропередачи, слева - поля, уходящие к горизонту, а прямо предо мной, за пустырем, - город Люберцы. Хороший вид открывается с одиннадцатого этажа, можно просто часами стоять на балконе и смотреть, смотреть.

Полтора года назад мы переехали в Кожухово - новый московский микрорайон за кольцевой дорогой. Мне нравится в Кожухово. Здесь довольно-таки красивые, хотя и однотипные, дома, широкие улицы, здесь малолюдно и просторно. С инфраструктурой пока не очень - ни одного большого магазина типа «Перекрестка» или «Седьмого континента». Но это дело наживное. Еще плохо то, что вдоль улиц на столбах висят неряшливые связки проводов - очень некрасиво, дико как-то. Но ничего, скоро достроят последние новые дома, и всю эту проводку уберут под землю - она временная, для строителей.

В Кожухово нет совершенно ничего особенного - обычный район новостроек, не очень пока обжитой. И я не могу сказать, что испытываю по отношению к Кожухово какой-то там восторг. Нет, восторгаться здесь совершенно нечем. Просто я себя чувствую здесь, как дома. Я и есть дома. И при этом у меня нет ощущения, что я нахожусь где-то на выселках. Нет, Кожухово - это самая что ни на есть Москва, моя новая белокаменная столица. Все хорошо, я в Москве, я дома.

Иногда я засиживаюсь в редакции до глубокой ночи, а то и до раннего утра. В таких случаях я выхожу на Садовое кольцо, ловлю такси и еду домой. Обычно я проезжаю мимо моего родного сталинского дома на Земляном Валу, огромного и красивого. Рядом, на месте бывшего полупустыря-полусквера, между Садовым кольцом и путями Курского вокзала, построили какой-то гигантский кубический объект, наверное, торговый центр или еще что-то в этом роде. Я бросаю устало-равнодушный взгляд на мой родной дом и думаю: скорее бы домой, в Кожухово.

И все же, где-то в глубине души я по-прежнему считаю территорию, ограниченную Камер-Коллежским Валом, лучшим местом на Земле.

Максим Семеляк Воронья слободка

Как сгорела молодость

Место называлось лучше не придумаешь - Кисельный тупик - и место было хорошее, два шага от Рождественки. То была самая настоящая дворницкая, напротив которой, окно в окно, располагалась редакция журнала «Театральная жизнь». Мой товарищ по прозвищу Штаубе, намереваясь писать диплом на философском факультете МГУ и нуждаясь в уединении, однажды забрел в первый попавшийся из центральных РЭУ со словами: «Вам нужен дворник, а мне нужна комната». На следующий день он уже вышел разгребать снег в Кисельном. Ключей ему не выдали, поскольку дверь поначалу все равно не запиралась. Другой наш приятель, танцор, поэт и мистик, который по непонятным причинам называл себя Тарасом, хотя звали его, в общем-то, Дима, хотел составить Штаубе пару, но не сумел. Испытательный срок в дворницкой длился ровно один день, однако Тарасу не удалось его пройти - в первое же утро службы он триумфально нажрался и хохоча покатился на манер бревна по заснеженному Нижнему Кисельному переулку, за каковым занятием его и застукала техник-смотритель Лидия Васильевна. Дворницкая быстро обросла домовыми. Возник человек не то по имени, не то по фамилии, не то по прозвищу Ким. Он работал на заводе и постоянно приговаривал: «Какой позор». Были соседи - угрюмый узбек с репутацией боксера и вздорная дворничиха по фамилии Прошутинская. Периодически наезжали какие-то люди из Томска и Новосибирска, жили подолгу, но негромко. Постепенно в дворницкую подтянулись все мы.

Это был девяносто пятый год. В те времена наша околоуниверситетская компания насчитывала человек тридцать-сорок и в ее полном распоряжении находились три сквота в выгодных уголках столицы. (Я называю их «сквотами» для простоты - на самом деле это были всего лишь большие неухоженные квартиры, куда не могли заявиться ничьи родители и где у гостей было прав не сильно меньше, чем у хозяев). Разумеется, во всех этих трех местах так или иначе главенствовал стакан, но были и свои особенности. На Пятницкой был сквот скорее салонно-культурологический (квартира принадлежала Игорю «Черноусому» Авдиеву - соответственно, все здесь проходило под знаком Венедикта Ерофеева и старой алкобогемы; тут я, в частности, познакомился с Вадимом Тихоновым, «любимым первенцем», который с ходу предложил мне на пару с ним ограбить аптеку в Петушках). На Таганке у нас был сквот примодненный. В Кисельном же - сквот скотский.

Нервный желчный духоподъемный Штаубе вскоре уволился и шастал сюда уже на правах гостя с полномочиями ответственного квартиросъемщика. На его должность немедленно заступил мой друг ВК - человек с лицом пассажира «философского парохода» и телом молотобойца, филолог, меломан и санитар морга. Он вплотную занялся дизайном здешних интерьеров. Как-то ночью, заявившись в пустую дворницкую, я включил свет и едва не закричал от ужаса. Во всю стену была налеплена огромная жуткая пентаграмма из черной изоленты, а в самый ее центр ВК прибил гигантскую дохлую ворону. На ночь ворону зарывали в снег, чтобы остановить процесс разложения. Впрочем, часто ее по пьяни забывали снять со стены, и в комнате вскоре установился отчетливый запах падали. На запах падали однажды явился волк. Постояльцы сочли его собакой и не обратили ни малейшего внимания. Зверь пару дней походил по квартире, злобно скалясь, потом ВК указал ему на дверь, и волк убрался.

В дворницкой не было ни телефона, ни телевизора, зато по углам стояли сразу несколько виниловых проигрывателей, ну и пластинок было не счесть. Расселяли Сретенку, и окрестные помойки были забиты любопытным скарбом. Мы заводили на одной вертушке какой-нибудь The Hafler Trio, а на другой - прокофьевскую оперу «Повесть о настоящем человеке», наслаждаясь самопроизведенной пландерфоникой и невзначай опережая появление бастард-попа (правда, в нашем случае акцент следовало делать на слове «бастард») лет эдак на десять. Ни к какому «поколению дворников и сторожей» мы, разумеется, не принадлежали, да и не воспринимали всерьез ни дворников, ни сторожей, ни поколение. Дворницкая была какой-то дырой во времени и пространстве, в которой мы ненадолго застряли. Порой буквально - так, однажды ночью, тогда будущий, а теперь бывший главред «Большого города» Казаков А. Г. возжелал переночевать в дворницкой. Но дверь оказалась заперта, Казаков полез в форточку и застрял. Путем диких усилий, извиваясь на морозном воздухе, он ухитрился скинуть с себя завидные штаны фирмы Diesel и только после этой жертвы с грохотом провалился в чрево Кисельного.

Ели что придется, но все блюда были неизменно из тех, что по замечательному выражению Чехова, «требуют большой водки». Помимо водки пили азербайджанское вино «Карачача» - в соседнем магазине на Трубной площади забраковали целую партию «Карачачи» и продавали ее рублей по пять за бутылку. Забраковали партию потому, что в бутылках попадалось битое стекло, о чем нас честно предупредил продавец. Это никого не смущало - сначала вино процеживали, а потом бросили. Напившись «Карачачи», Тарас писал стихи, вроде: «Днесь пив, я вдруг узрел букашку на столе, и тут же кулаком изгваздал до мокроты, но через час в сие печальное желе я уронил чело. И был клеймен им - то-то!»

Среди обитателей дворницкой собственно наркоманов не было, но рейды к приснопамятной аптеке № 1 все-таки совершались - благо соседи. Это была даже не психоделия - скорее прививки от здравого смысла. Я тоже раз поучаствовал в такой вылазке. Мы с Тарасом и Штаубе долго не могли понять, почему бабушки-кетаминщицы в ужасе разбегаются, едва завидев нашу делегацию. Я не сразу сообразил, что напялил на себя милицейскую шинель - в дворницкой было много странной одежды. Наконец, Тарас приобрел искомое анестезирующее средство, а также шприцы, у которых иглы были толщиной с соломинку для коктейля. Мы вернулись, Тарас как самый опытный сделал всем по чудовищно болезненному уколу, и мы с помутившимся рассудком попадали на железные кровати. За окном гулял самый депрессивный из ветров - февральский, и его гул сливался со звуками Coil; кажется, это был альбом «Worship The Glitch». Все время «трипа» Тарас пронзительно выл, Штаубе сразу притворился мертвым, а я лежал ничком, закрыв лицо руками. Сознание мое на страшной скорости летело в бездонную мясную воронку, и мне оставалось только ждать, когда же все это, наконец, закончится.