Русская жизнь. Москва (сентябрь 2008)

Если бы мне в самом деле пришлось описывать новые московские типы - то есть ежели бы их и в самом деле можно было назвать типами, а не уродливыми порождениями быстро вырождающегося мегаполиса, - я обратил бы внимание на несколько таких мутантов, главным образом в среде молодежи, потому что она еще не изжила романтизм и думает об имидже, пытается как-то выглядеть… Ну, допустим, есть люди из «Кофемании» или другой дорогой кофейни, они не просто пьют кофе, но всем своим видом показывают, что Пьют Кофе, Да!
– и вот у них на столике ноутбук, в котором они вот прямо сейчас описывают в ЖЖ, как они Пьют Кофе, потому что только здесь, на Никитской, кофе бывает хоть отдаленно похож на настоящий, а делать настоящий умеет только она или ближайшая подруга, и кладут они в этот кофе еще больше ингредиентов, чем киргизы в чай. В Питере, при всем тамошнем снобизме, человек сидит в кафе для собственного удовольствия и никому ничего не демонстрирует, и кафе это чаще всего беспонтовое - чем облупленней, тем точней попадание в стиль. В Москве же никто ничего не делает для собственного удовольствия, разумею Москву показушную, глянцевую: все - для позиционирования. Типа как порвать грудью ленту финиша: вот, достиг.

Есть и другой тип - неукротимо энергичный, всегда и везде успевающий первым (тоже молодежь, конечно); выродившийся вариант трифоновского Олега Васильевича. Почему выродившийся? Потому что Олег Васильевич, карьерист, циник и кто хотите, был неглуп, и суета его была не самоцельна. Он что-то делал. Он кого-то действительно любил. Новый человек только суетится, скорость заменила ему и смысл, и цели, он ничего не умеет толком - именно потому, что делает все стремглав, с налета, с поворота, - но производит впечатление страшно занятого и компетентного.

Современная Москва, как мидия, вобрала в себя все худшее, что принесли ее новые обитатели, и прежде всего - страстный азарт приспособленчества, быстрого и некритичного усвоения чужих правил. Ведь чтобы адаптироваться - надо уметь быстро, без внутреннего сопротивления перенимать и усваивать чужие нравы и манеры; и Москва в самом деле стала очень внушаемым городом. Чтобы стать таким, как тебя хотят видеть, надо верить тому, что тебе говорят. Москва завлекла миллионы людей, желающих сделать карьеру, и стала городом борьбы за существование, а ведь в этой борьбе важно не только «бодаться, толкаться, кусаться», как поется в гимне нашей футбольной сборной работы Б. Грызлова. Важно еще и быстро обучаться, подлаживаться, перерождаться, и сегодняшняя Москва - город воинствующего, брутального конформизма. Москва потому и не может выстроить новый миф, что не считает это дело заслуживающим внимания. Как-то оно непрагматично.

И разумеется - пробки. Пробка - вот полноправный герой и символ Москвы: движение в неподвижности, напряжение в бездеятельности! Все страшно торопятся и при этом стоят; однажды мы с другом-режиссером придумывали сценарий о жизни в пробке. Сначала еле ехали, потом встали, началась своя жизнь, браки, разводы, обеды, политические партии, все везде опоздали и поняли, что с самого начала никуда и не надо было… Так что, когда все наконец поехали, большинство пожалело об этом и постаралось как можно скорей остановиться: было гораздо комфортней! Существовала объективная причина никуда не ехать, и никто не был виноват! Москва - город склеротических пробок, бляшек, тромбов; и эта неподвижность при всех пресловутых бешеных скоростях - лучшая иллюстрация нашей кольцевой природы: вертимся-то на месте. Впрочем, это было понятно еще в семидесятые: повесть Георгия Семенова «Сладок твой мед» (1973) заканчивается именно образом стремительного и бесплодного движения по кольцевой. Тогда МКАД еще считался быстрым; впрочем, он и сейчас еще ничего… Только в Москве можно ощутить этот уникальный дуализм - торчать в идеальной машине, один вон свою даже позолотил, слушать самое понтовое радио, иметь рядом самую пышную блондинку… и ни-ку-да не ехать! Если бы пробок не было, их стоило выдумать для символа.

Конечно, Москва вполне поддерживает репутацию города, который «слезам не верит» и «бьет с носка», - особенно при мэре Лужкове с его несколько бобриными ухватками (такое выражение у бобра, когда он грызет, и ему вкусно). Жестокий мегаполис, где все конкурируют со всеми за все. Как раз этот имидж столица России охотно поддерживает, ей нравится позиционировать себя жесткой и строгой, зато тем полнее восторг, когда ты наконец ее задобришь, но это уже не та строгая и справедливая Москва, чьего благорасположения добиваются лучшие люди страны. Сейчас это уже самоцельная, ничем не мотивированная жесткость ради жесткости. Феномен не столько эстетический, сколько социальный. Для сегодняшнего москвича хороший тон - не простить, не уступить, не пропустить снисходительно мимо ушей, - а отомстить, желательно немедленно. Вероятно, так выглядит следствие долгих унижений, потому что именно эту школу проходит здесь любой. Как видим, в сегодняшнем москвиче трудно обнаружить симпатичные черты - потому что актуализировать ему сплошь и рядом приходится наихудшие; абсорбция абсорбции рознь - Москва вобрала больше, чем могла переварить, и пища начала поедать ее изнутри. Сегодняшняя Москва - как и вся страна, впрочем, - выглядит силиконовым или не знаю уж каким упитанным надувным гигантом, но внутри у него, прямо скажем, не принципы. Внутри у него пустота, и если впустить в нее мир - надувной супермен тут же сдуется; вот и Москва, сдается мне, при первой же серьезной встряске обнаружит свою надутость. И не сказать, чтобы многие ей посочувствуют.

Что со всем этим делать? Я мечтаю иногда о «внутренней Москве», наподобие внутренней Монголии, но не очень себе представляю, где ее расположить. Идеальное место - Ленинские горы, которые я все никак не привыкну называть Воробьевыми; хорош Ботанический сад, да и ВВЦ, и сад «Эрмитаж», и сад Баумана, и множество мест, где мы любили и были счастливы. Штука в том, что под внутренней Москвой понимается обычно Садовое кольцо и все, что в него помещается, - а это уж, как хотите, совсем не Москва, потому что там селятся самые адаптивные. Как бы собрать город из того, что ты о нем помнишь, из мест, где так пахло мартом, счастьем, свободой? Почему-то врезался миг абсолютного счастья: восьмой класс, мы с двумя друзьями выходим из книжного магазина, мартовский оранжевый закат, почему-то едим апельсины, почему-то такое же апельсиновое солнце и уже почти весенний запах таянья… Или Белорусский вокзал, медленный мягкий снег, серый день, я уезжаю под Москву на студенческие каникулы… Или - сразу после армии - с теми же друзьями непонятная ночная прогулка в университетский лесопарк за кислыми зелеными яблоками, и главный за всю жизнь образ счастья - листва, зеленеющая в свете фонаря… Тогда еще чувствовался дух этого города - глядящего на тебя как бы искоса, с тайным одобрением: ничего, чуди, так ли я чудил в свое время! Дух бодрой соревновательности, щедрого жизнеприятия, доброжелательной хитрости… Но всего этого теперь нет: на месте Москвы - огромное зияние, воронка, в которой не различишь ни одного живого лица. Только призрак москвича, который кроится из всего, что вы сами в себе ненавидите.

Все- таки столичный статус, как хотите, -палка о двух концах: хорошо быть главным, но плохо - единственным.

Евгения Пищикова Карамельные штучки

Разобраться с москвичками

Кривда

Я давно уже поняла, для чего существуют чаты, форумы, живые журналы и прочее частное, интимное пространство интернета. Это большая, постоянно пополняемая Книга жалоб и предложений. На какой прилавок она выложена, кто-то прочтет ее всю, как-то он нас пожалеет? Но великая книга эта, даже если читать ее фрагментами и кусками, очень жалостна - такая она злобная, пронзительная, невзрослая. «Падонковский» язык - это же лепет, щебет дитяти - и слова-то не выговариваются, и ругань младенцу не стыдна, и вера в чудо жива. Мама, пусть этот «йопаный автар выпьет йаду!» Ну, пожалуйста, мама, сделай так, чтобы еще «апстол» ударился… Много я находила совсем уж жалобных страничек да чатов, и всякий раз мне казалось: лучше уже ничего не отыщется. Что, скажем, может быть печальнее черного списка проштрафившейся прислуги? Но всякий раз обнаруживалось что-нибудь еще более печальное.

Так- то вот и нашелся форум питерских мужчин, женатых на москвичках. Петербуржцы обсуждают своих московских жен. Это, доложу я вам, тексты. Это такие тексты, что и цитировать-то их никак нельзя, а можно лишь пересказать своими словами, как песню.

Москвички, на вкус питерских мужчин, женщины неприятные. Зачем надо было жениться - болезненный вопрос, который каждый участник форума неоднократно задает себе и товарищам по несчастью. Надобно, конечно, сделать скидку на известное умственное противостояние двух столиц, но и с этой скидкой картина выходит удручающая.

Что же москвички делают не так? Да все.

Они ходят дома голые и курят в постели. Они ругаются, как извозчики, а потом засыпают в обнимку с плюшевыми собачками и сердечками. По городу передвигаются пешком только в силу крайней необходимости, всюду норовят на машине. Если же доведется им пройтись, придают лицу некое специальное отстраненно-чванливое выражение и улыбаются только мельком замеченному банкомату. Чрезмерно много пьют, и все норовят дорогой алкоголь - как будто цена выпивки облагораживает процесс. Они хамят официанткам и продавщицам - и вообще безбожно грубы с теми, кого считают ниже себя. Любят «качать права», скандалить - уверены, что такой тип поведения - следствие высокого уровня внутреннего достоинства. Тип мелкопоместной барыньки. Зато внимательны к предметам и ласковы с вещами, сребролюбицы. Уважают бесполезное знание: чуть ли не каждая норовит получить второе образование (за него, понятное дело, муж платит), и все учатся на психолога - а на детей орут. Хороши ли они в постели? Требовательны, и больше ничего: «Москвичка сдуру может и хер сломать». Главное же - у москвичек примитивное представление о жизненном успехе. Они выпивают из мужчины все жизненные соки.

Вот, значит, как - даже не кровь пьем, а вытягиваем всю невскую водицу, из которой на восемьдесят процентов, как огурец, состоит северный муж. Да, отвечают нам питерские зоилы, москвички иссушают. Москва - сухой город. Холмы, сухой холод, сушь, сушки на самоваре, утром - сушняк. Надоело держаться за эти жесткие московские холмы. Сначала конфетки-бараночки, а потом что? Гимназистки румяные, в семь утра в жопу пьяные? Сорок сороков знаменитых бутиков? Ласковый, как матушка, встречный банкоматушка? Жена - топ-менеджер, а ребенок - угрюмый троечник? Топ-топ, менеджер, в свою драгоценную московскую квартиру, а я, пожалуй, на вокзал.

Обидный форум, что и говорить. Мы, между прочим, тоже имеем свое особое мнение насчет ленинградских девушек, но не пишем же виртуальных доносов. По мне, питерские девицы переигрывают с этой своей фирменной духовностью. Есть такой распространенный тип петербурженки - лупианоглазая умница, отличающаяся каменной, непроницаемой кротостью. И маскирует эта кротость темперамент самый что ни на есть артистический. Если может существовать на земле пылкая зануда, то она перед вами. Предпочитает залезать даже на казенные, в питейных заведениях расставленные, диваны с ногами. И лучше бы еще во что-то кутаться. Спросишь, бывало, такую девушку: «Будешь чай пить?», а она и ответит: «Разве капельку…» Чаю - капельку, торта - ломтик, курицы - крылышко, прочей еды - блюдечко или кусочек. И не то чтобы диета (никаких лишних мюслей), а вот чтобы без этого московского купечества, без «Лукулл обедает у Лукулла». Чтобы не упиваться мясным соком. Не пожирать жизнь, а так… интеллигентно поклевывать. Зато когда она захочет показаться очаровательной, будет смеяться низким волнующим басом, и откидываться на подушки, и вскрикивать, подобно мадам Анатолии (одной из героинь мемуаров княжны Екатерины Мещерской): «Зачем вы мне говорите о хозяйственном? Я не мещанка, я дворянка! Какая пошлость - всегда класть каждую вещь на одно и то же место!».