Русская жизнь. Петербург (октябрь 2007)

Вспоминая образы, созданные Наташей в труппе Курехина, на ум невольно приходит последний танец Саломеи из одноименного фильма Кена Рассела. Учившаяся еще у полунинских «Лицедеев» и посвятившая в общей сложности 15 лет занятиям во ЛГИКе (диплом театрального режиссера), Наташа душой отдалась мистериям Курехина. Сергею, возможно, этого было мало: он явно неровно дышал к своей солистке, но та держала дистанцию - и, может быть, по этой причине была надолго отлучена от главного питерского арт-проекта. Но логика искусства брала свое, и Пивоварова неизменно возвращалась в «Поп-механику». А та несла хронические потери - в 1990-м, предвосхитив Натальин выезд на встречную полосу, погиб Виктор Цой. Вслед за ним питерский морок проглотил самого Капитана Курехина. Ненадолго пережил друга главный заводила города, изобретатель «Утюгона» Тимур Новиков. Что с того, что сегодня московские толстосумы платят за его работы десятки тысяч долларов? При жизни Тимуру не хватало средств на лекарства.

Пивоваровой было всего мало - концерты «Поп-механики» случались редко - и она придумала первую русскую девичью группу «Колибри». Поначалу своих песен не было - девушки планировали отличиться в стиле ретро, исполняя шлягеры времен молодости своих мам и бабушек; в репертуаре были песни Эдиты Пьехи. Но коллектив очень скоро обратился к рок-музыке; первым менеджером группы стала Галя Ординова - жена Михаила Васильева-Файнштейна, одного из постоянных соратников БГ (завистницы тут же придумали команде ехидное прозвище - «жены „Аквариума“»). Вызвавшиеся помочь дамам коллеги Файнштейна спродюсировали запись дебютного альбома «Колибри» (работа шла на студии группы «Телевизор»), чем спровоцировали профессиональную ревность Курехина. Под патронажем Сергея родилась еще одна славная питерская девичья группа - «Пеп-си». Очень помогали тогда «Колибри» Михаил Малин, один из пионеров питерской электроники, а также Вадим Покровский с товарищами из «Двух самолетов»; обоих музыкантов уже нет в живых.

В начале 90-х «Колибри» полюбили в Европе. Питерские толпами выезжали во Францию - на поездах, самолетах и на «том самом» звездном пароходе, который однажды привез на День Города в Нант всю петербургскую богему. Французы с удовольствием знакомились с творчеством всех русских гостей, однако закрепиться в этой стране смогли только три команды - «АукцЫон», «Воплi Вiдоплясова» и «Колибри». Спустя десятилетия очевидцы вспоминали забавную разборку между Пивоваровой и фронтменом «АукцЫона» Олегом Гаркушей. Тот спьяну решил обидеться на то, что «Колибри» исполняют на концертах хит «Орландина», записанный автором песни Алексеем Хвостенко вместе с «АукцЫоном» на пластинке «Чайник вина». В ответ Наташа тут же достала из сумочки бумагу с текстом «Орландины» и дарственной надписью - «Наташе от Хвоста». Гаркуша примолк.

В новой России 90-х ни «Колибри», ни «Пеп-си» суперзвездами не стали. «Новые русские» и бандиты проголосовали длинным рублем за предшественниц нынешней «ВИА ГРА», набранных из отставных стриптизерш по принципу «чтобы было на что взглянуть и за что подержаться». Песни в «Колибри», помимо Пивоваровой, принялись писать и другие девушки, и Наташа стала терять свое, ранее непререкаемое, лидерство. В один прекрасный день она резко, без повода ушла - очевидно, надеясь, что девочки без нее не потянут и позовут обратно. Но те потянули - и обратно не позвали.

Наташа вернулась к корням - ушла в театр, где была очень хороша и как автор пьес, и как драматическая актриса. Кроме того, для исполнения своих песен она основала собственную группу «Соус», весьма крутую. Не стоит забывать еще и про «Театр моды Натальи Пивоваровой» - она была этаким питерским Петлюрой, главным специалистом по барахолкам Сенного рынка; в свое время именно она одевала «Поп-механику».

За все надо платить, а за прекрасное - вдвойне. И Питер знает искусству цену. В местном мартирологе уже без счета звонких имен - Свинья, Рикошет, Оголтелый. А теперь вот - Уличная.

Аркадий Ипполитов Европа на bullshit'е

Петербургские картинки

«- Любите вы уличное пение?
– обратился вдруг Раскольников к одному, уже немолодому прохожему, стоявшему рядом с ним у шарманки и имевшему вид фланера. Тот дико посмотрел и удивился.
– Я люблю, - продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, - я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледнозеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? А сквозь него фонари с газом блистают…

–  Не знаю-с… Извините… - пробормотал господин, испуганный и вопросом, и странным видом Раскольникова, и перешел на другую сторону улицы».

Я тоже очень люблю уличное пение. Люблю, когда промозглая темень охватывает город и фонари вдоль Фонтанки выхватывают в падающем мелком снеге круги желтого света, ничего кроме снега не освещающего, и плотные пятна вокруг них уходят вдаль, куда-то на запад, одинокие так, как могут быть одиноки только уличные фонари. Люблю странное плетение дворов за дворцом Разумовского, вход в заросший сад с той стороны, что обращена к Казанской площади, выщербленные дворцовые ступени и старые, очень красиво подгнившие двери, что-то невнятно бормочущие о камзолах и костях совсем сгнившего любовника. Люблю берег Малой Голландии, обшитый досками, частью отставшими, с кустом сирени, тяжело разросшейся так, что когда она цветет, концы ее веток купаются в воде, а на другом берегу сквозь зелень проглядывают белые колонны усадьбы незаконного сына императрицы. Люблю дворы Капеллы с их безнадежными брандмауэрами, поленницами отсыревших дров, серый мокрый воздух, чугунные тумбы с нелепыми улыбающимися львиными мордами, вросшие перед воротами в Строгановский дворик, где находится лучший в мире садик.

Нет уже давным-давно никакой шарманки, нет куста сирени, на месте поленниц китайский ресторан «Водопад желаний», а в садике раскинулся шалман с фастфудом по ничему не соответствующим ценам. Ну и что?

Я очень люблю Серова, главного европейца в русской живописи. Люблю его не самую удачную, но все равно прекрасную, картину «Похищение Европы». Серов изобразил лучшую Европу в русском искусстве, представив ее в виде фригидной модерновой стиптизерши, вроде Иды Рубинштейн, оторвавшейся от шеста, но еще не успевшей раздеться, соблазнительной, немного пустоватой, в коротком черном платье, в серьгах и браслетах. Кокетливо поджав под себя ноги, она удобно устроилась на широченной спине огромного быка, как на скутере. Рассекаемые грудью быка пенятся волны, а вокруг копошатся дельфины, и вода плотная, тяжелая. Картина очень петербургская, и все время она мне напоминает о петербургской Европе. Она совсем не похожа на бесчисленных Европ европейских художников, хотя явно с ними перекликается и соотносится.

У России с Европой вообще отношения особые. Хорошо было, когда за дремучими лесами, снегами и льдами мы честно мыли руки после общения с нехристями, как нам то предписано было, и всех их скопом называли немцами, так как по-русски они ни бельмеса. Так нет же, прорубил Петр окно в Европу и вколотил нам в глотку кулаком и палкой «всемирную отзывчивость русской души», так что мы, с нашей азиатской рожей, теперь «знаем все» там это, парижских улиц ад, венецьянские прохлады, лимонных рощ далекий аромат и Кельна дымные громады.

А кто знает, и что он знает, и зачем? Что итальянский кафель лучший в мире, что в Вишневом саду, почему-то звучащем как боско ди чиледжи, распродажа неликвидного барахла, устриц надо запивать белым, а ростбиф красным, что испанский хамон лучше, чем прошутто, а петельки на рукавах должны быть прорезные. С тумб пялятся поросячьи прелести Скарлет Йохансон, рекламируя какое-то издание со ставшей столь родной русскому языку надписью «гламур», а на Скарлет пялится, открыв рот, хорошая русская девушка, Бедная Лиза или Елизавета Смердящая, пуская слюни по Европе. И на грудях ее, в выложенной сияющими стразами надписи DG, сконцентрировались все прохлады вместе с далеким ароматом.

А плохо ли?

Была чудная белая ночь. Ну и, соответственно, мосты повисли над водами, и ясны спящие громады пустынных улиц, и светла Адмиралтейская игла, и в Александровском саду под зелеными зонтиками с надписью Tuborg завывали караоке, под ахматовской аркой дико орал вход в стриптиз-бар с каким-то странным названием, то ли «Архив», то ли «Цоколь», Медный Всадник пытался перепрыгнуть через фотографа, снимающего дежурную невесту, и гору бутылок из-под советского шампанского, наваленную под его камнем, Дворцовый мост сиял лампочками, как казино в Лас-Вегасе, а по Неве, мимо сфинксов, полз ресторан-ко?рабль, извивающийся ярким разно?цветьем, как жирная ядовитая гусеница, и орал, как грешник в аду, мучительно и страшно. Мой спутник, весьма изысканный лондонец, меланхолично пялясь на громаду Академии Художеств, что-то пробормотал про императорскую красоту и про то, как все-таки ужасен этот bullshit, что вывалился на мой бедный город. И я, вдохновленный расстилающимся вокруг видом, воскликнул в ответ: