Русские чернила

– Погоди! – взмолился Николя, к которому наконец вернулся дар речи. – Не разъединяйся!

– А я еще не закончил, – холодно сказал Франсуа. – Я прочел статью Лоранс Тайефер, наверное, как и вся Франция сегодня утром. Знаешь, она права. Ты не более чем разовая вспышка, фуфло, ты превратился в товар. Я предвидел, что так получится. И Дельфина тоже. Истина в том, что ты никогда не сможешь написать другую книгу. Не выйдет из тебя писателя. Чтобы писать, надо выстрадать то, о чем пишешь. Надо кровью облиться. Ты ведь страдал, когда провалил конкурс. Кровью обливался, когда узнал, кто на самом деле был твой отец и какой смертью, возможно, умер. Ты свою книгу брюхом написал. А теперь ты живешь за счет своего успеха. Он тебе ударил в голову. Ты пресытился. Ты растрачиваешь себя, шляешься по миру, красуешься на обложках журналов. Ты у нас король «Твиттера». А на самом деле ты ничего уже не напишешь, Николя.

Тишина. Франсуа разъединился. Николя вгляделся в роскошную синеву Средиземного моря. Почему все вокруг выглядит таким спокойным и безмятежным, когда у него внутри бушует ад? Пароходы плывут, солнце сияет, постояльцы обедают, кругом слышится смех, чайки летают… Все та же распрекрасная картинка. Еще всего только три часа. Остаток дня будет сплошной цепью всяких неприятностей, он в этом не сомневался. Что ждет его дальше? Об этом даже думать не хотелось. Медленно, еле волоча ноги, он вернулся к столику и дрожащей рукой положил телефон рядом с собой. На тарелке все остыло. Есть больше не хотелось.

– Я наконец поняла, что хотела сказать мадемуазель Минг, – с торжествующей улыбкой заявила Мальвина, не замечая, какое у него лицо. – Она интересуется, чем ты занимаешься.

Николя никогда не чувствовал себя таким подавленным. Он-то сначала решил, что мадемуазель Минг его узнала, ведь его книга очень хорошо продавалась в Китае. Обессиленно опустившись на стул, он жестами изобразил, как он пишет, потом взял в руки воображаемую книгу и начал ее листать. Мадемуазель Минг очень внимательно следила за его руками, а когда поняла, о чем речь, ее черные глаза вспыхнули восторгом. И глаза месье Вонга тоже. Они захлопали в ладоши и принялись кланяться. Они впервые в жизни встретили писателя. Как это замечательно, как это волнующе! Они спросили, как его зовут и как называется роман. Николя устало написал все на клочке бумаги. Они медленно, с трудом разбирали его почерк, потом снова согласно закивали и заулыбались. Мальвина тоже улыбнулась.

Месье Вонг ободряюще похлопал его по плечу и с широкой улыбкой произнес:

– Настанет день, и вы будете очень знамениты! Удачи вам, месье!

Вавгусте девяносто третьего, когда Теодор Дюамель пропал в море у берега Гетари, а «Hobie Cat» нашли через два дня возле Андая, его семья томилась ожиданием. Ждали подтверждения того, что он действительно умер. Ждали, что его тело выбросят на берег волны. Эмма и Николя провели в ожидании все лето. Они не выходили из дому. Сидели в своей маленькой квартирке и ждали. Николя спрашивал себя, каким образом им сообщат? Позвонят по телефону? Пришлют письмо? Придет полицейский? Задать этот вопрос матери у него не хватало духу. Эмма выглядела совсем потерянной.

Друзья, которые собрались у них в день исчезновения отца, теперь наведывались ежедневно. Они готовили еду, ходили за покупками, делали уборку в кухне и в ванной, застилали постели. Они ласково гладили Николя по голове, целовали и называли «маленьким молодчиной». Из Бельгии приехала с мужем сестра Эммы, Роксана. Они остановились в отеле в конце улицы. Нина, Лионель и Эльвира Дюамель примчались с Лазурного Берега и жили в «Палас-отеле». Нина без конца повторяла: «Тео просто попал в аварию. Все обойдется. Он наверняка где-нибудь в больнице и скоро даст о себе знать». Почему она была в этом так уверена? Николя наблюдал, как бабушка энергичными шагами марширует взад-вперед по столовой, с сигаретой в руке. А мать словно приросла к телефону, глядя перед собой затуманенными глазами. Она вздрагивала и бледнела при каждом звонке, а потом дрожащей рукой клала трубку. Николя слышал, как она тихо говорила кому-то: «Нет, нет, пока никаких известий. Я вам позвоню. До свидания, спасибо. До свидания».

Каждый вечер Николя засыпал в слезах. Взрослые ложились поздно, друзья часто засиживались до утра, и всю ночь из соседней комнаты доносились их голоса и тянуло сигаретным дымом. Иногда дверь со скрипом открывалась, и ему на лоб ложилась мягкая материнская ладонь. Потом мать исчезала.

Луч прожектора перебегал с одной стены на другую. Этот луч с детства околдовывал Николя. Его мощный свет помогал морякам безопасно пристать к берегу даже в шторм, миновав самый коварный водоворот. Он отлично освещал кресты на скале Непорочной Девы возле Большого пляжа, в том месте, где суда попадали в полосу прибоя и разбивались о прибрежные рифы. Почему же прожектор не помог отцу найти дорогу к берегу? А вдруг он все-таки вернется?

В конце августа настало время возвращаться в Париж: Эмме снова вернуться к преподаванию в коллеже Севинье, да и Николя пора было в школу. Но Эмма отказывалась уезжать из Биаррица. Тело ее мужа так и не нашли. А вдруг он не погиб? «Еще есть надежда» – твердила она полицейским. Они с понимающим видом, уже в который раз объясняли, что Теодор Дюамель, скорее всего, утонул, но она ничего не желала знать. На работе ей предоставили дополнительный отпуск, и Николя уехал в Париж без нее, с бабушкой и дедом. Он жил в их квартире на бульваре Сен-Жермен, где движение было таким интенсивным, что шум моторов слышался даже сквозь двойные стекла. Однажды вечером до ушей Николя долетел странный разговор. Голос Нины сухо отчеканил:

– О чем ты говоришь, Лионель? Ты что, спятил? Как можно даже подумать о таком?

– Но это всего лишь предположение, – слабо отбивался дед.

– И совершенно глупое предположение, – отрезала бабушка.

– Мне очень жаль, дорогая, я знаю, что ты не любишь, когда я заговариваю о Ленинграде.

– Замолчи, Лионель, ради бога, замолчи!

Николя незаметно проскользнул к себе в комнату. О чем это они? Ленинград? Что дед имел в виду?

Когда в середине сентября Эмма вернулась в Париж, Николя переехал на улицу Роллен. Мать показалась ему еще более хрупкой и беззащитной, чем раньше. Парижская квартира превратилась теперь в хранилище воспоминаний и отчаяния, здесь все напоминало об отце. В столовой витал еще запах сигар, в ванной и в комнате пахло туалетной водой «Eau Sauvage». Стенные шкафы были битком набиты его одеждой: брюками, кашемировыми пуловерами, галстуками, обувью, запонками. Там хранились и его клюшки для гольфа… И его любимая авторучка «Монблан». Вот только часов «Doxa Sub», которые он надел в тот день, не было.

Вопреки всему, Эмма и Николя все еще ждали. Их жизненный ритм был подчинен расписанию школьных занятий и приему пищи, но единственное, что имело для них значение, – это ожидание. Невыносимое, опустошающее душу ожидание. Эмма разъяснила ситуацию учителям Николя, и в классе к нему отнеслись тактично, хотя ребята все равно разглядывали его и шушукались за спиной: «У него отец утонул, а тела так и не нашли». Но Николя доверял только Франсуа, его родителям Одиль и Мишелю, его брату Виктору и сестрам Констанс и Эмманюэль. Эта семья была для него единственной отдушиной. Каждый вечер после школы он заходил к ним на улицу Дюкен и попадал в нормальный семейный дом. На несколько часов он забывал, что отец больше не вернется. Когда же он возвращался на улицу Роллен и девушка, помогавшая Эмме по хозяйству, поворачивала ключ в замке, в нем вспыхивала сумасшедшая надежда, что папа окажется дома. Раненый, изувеченный, может, без глаза, но, как всегда, торжествующий, живой и невредимый. Но в доме не пахло сигарами, не слышалось смеха. Отца не было. Только тишина.

Незадолго до Рождества девяносто третьего года к ним явился Бризабуа. Глаза его покраснели, и он целый час прорыдал на плече у Эммы. Как могло случиться, что такой замечательный человек бесследно исчез? Как могла жизнь сыграть с ним такую жестокую шутку? Эмма ничего не говорила и только тихонько его утешала. Николя смущенно отводил глаза. Однако сцена приобрела еще более странный оборот, когда Бризабуа начал требовать денег, утверждая, что Теодор Дюамель должен ему крупную сумму. Эмма молча встала и вынула чековую книжку. На следующий год сцена повторилась. С тех пор о Бризабуа ничего не было слышно.

Постепенно Николя приноровился отвечать на расспросы. Да, его отец утонул, да, тело так и не нашли. Он отвечал отстраненно, без тени насмешки. Эта отстраненность служила ему защитой. Четырьмя годами позже, в августе девяносто седьмого, после трагической гибели принцессы Дианы, он смотрел ее похороны по телевизору и увидел двух мальчиков, идущих за гробом. Принцу Уильяму было пятнадцать лет, столько же, сколько и ему. Вся планета тогда оплакивала погибшую принцессу, а Николя вдруг почувствовал горечь и злость. Принц Уильям знал, что его мать умерла, может быть, даже видел ее тело. Он сознавал, что это она покоится в гробу, покрытом белыми розами, который везут по улицам Лондона. К гробу была прикреплена открытка, нарисованная безутешной детской рукой принца Гарри, и на ней написано слово «Mummy» – «Мамочка». Уильям и Гарри могли носить траур, у Николя такой возможности не было. Они с Эммой все время ждали, что Теодор Дюамель перешагнет порог дома на улице Роллен или им позвонят из полиции и сообщат, что тело, найденное на пляже в Андае, возможно, является телом Теодора.