Русский Афон. Путеводитель в исторических очерках
Шрифт:
Отец Ефрем взял с полки старинную книгу и погрузился в видавшее виды кресло.
«Что еще надобно? Вот эта книга святых отцов и Афон. Больше ничего».
Архимандрит Павел принадлежит к новому типу святогорцев, вооруженных компьютерами, сканерами и мобильниками. Весь этот немонашеский арсенал он использует для добровольно взятого послушания – реставрации икон. Причем реставрирует их не он один, а с целой командой мирян, наезжающих на Афон со всех уголков света. Большинство их – люди религиозные, но попадаются и прохладные к вере, занимающиеся реставрацией ради реставрации. Таким образом вокруг о. Павла постоянно вьется рой учеников, коллег, журналистов и просто праздношатающихся по Афону. Кроме всего этого, о. Павел и сотрудники его лаборатории живут в прежде русском Андреевском скиту, называемом греками
Архимандрит Павел, дикей Андреевского скита. 1997
Можно себе представить, какой полемикой окружена такая яркая и деловая личность. У архимандрита на Афоне как горячие почитатели («Молодец! Иконы надо реставрировать там, где они есть»), так и возмущенные хулители («Негоже монахам так суетиться»). И сторонники, и противники не жалеют доводов в свою пользу – уж чего-чего, а равнодушия на Святой Горе не бывает.
Будущий афонит родился в благочестивой солунской семье. Его мать девушкой мечтала о монашестве, но объявился один пылкий возлюбленный, который убедил, что семейная жизнь – не меньший подвиг. От брака родилось двое сыновей. Оба стали монахами. К ним присоединился престарелый отец. А мать осталась в миру, в Салониках: ее девичья мечта об иночестве воплотилась в остальных членах семейства. Старец при этом бывшую супругу не разлюбил и каждый вечер звонит ей с Афона, подробно рассказывая о святогорских делах, – за это ему крепко достается от злых языков.
Отец Павел пришел к монашеству через свою мирскую профессию, реставрацию. Спасая иконы от порчи и забвения, он задумался – а что же там, за доской, левкасом, красками? Думал-думал – и в результате принял постриг. Таково логичное, рациональное объяснение. Но есть и иррациональное, о котором архимандрит говорит не всем: сама икона, с которой он сидел так долго, его преобразила и просветила.
Лет десять тому назад солунский монах (а о. Павел сначала спасался в городском монастыре Салоник, в окраинном квартале Панорама) получил предложение от ватопедского игумена «поднять» приписанный к монастырю Серай. Русская обитель к тому времени давно уже стояла пустой, и ватопедцы не раз обращались к разным монахам с приглашением туда вселиться. Никто не соглашался – уж больно велик этот «Кремль Востока», хлопот не оберешься. Отец Павел согласился. И надо сказать, что к русскому наследию он отнесся весьма бережно. Собрал по всем закуткам любую мелочь, оставшуюся от прежних насельников, включая ржавые столовые приборы. Тут, думаю, сработала привычка реставратора, да и общая культура интеллигентного человека.
Шли годы. Ватопед с удивлением наблюдал за размахом деятельности приписной обители. В итоге старцы решили, что в монашеском лозунге «молиться и трудиться» у о. Павла образовался явный крен в сторону последней составляющей. Для уравновешения вселили в Серай другую группу монахов, истинных молитвенников, с их собственным дикеем, о. Ефремом. Соломоново решение: они молятся, архимандрит Павел трудится. Места в Андреевском скиту хватит на многих, но вот двоевластие – вещь, как известно, шаткая, и архимандрит сложил с себя полномочия скитоначальника. Однако иконы реставрирует все с тем же увлечением – в последнее время, правда, уже вне Афона…
Кремль Востока», Андреевский скит, как и полагается доброму кремлю, стоит на высоком холме. Карея расстилается под ним, как типичный посад, с присущими ему мастерскими и лавками. По противоположную сторону от Кареи, под скитом, разверстывается огромный овраг, почти ущелье, называемый Капсалой. В нем обитают пустынники – келлиоты и каливиты.
Иногда и андреевцы, не выдерживавшие почти военных правил общежительного устава, уходили вниз, в Капсалу, – кто по благословению настоятеля, а кто без оного. Там удобно: и скит рядом, и одиночество в полной мере. Порою анахореты, почуяв приближение вечности, возвращались в родные стены и отходили в мир иной в скиту – со всеми привилегиями скитников: постриг в схиму на смертном одре, торжественные похороны всем братством, поминание за каждой литургией в течение трех лет, по окончании коих – законное место черепу на полке в братской усыпальнице.
Воистину, ущелье Капсала – одно из самых живописных мест на Афоне. Расположенное поблизости от столицы, оно тем не менее мало известно. Во-первых, капсальские
келлии и каливы с афонских трактов не видны: ущелье их как бы поглотило. А во-вторых, по установленным правилам, паломники могут беспрепятственно посещать (и рассчитывать там на гостеприимство) двадцать «господствующих» монастырей. Что же касается великого множества остальных обителей, которые вне Афона считались бы монастырями, а здесь имеют названия скитов, келлий и калив, то в них попасть сложнее. Обычно идут по рекомендации, с поклоном от имярек, или с каким-то знатоком местности.Рекомендацией к отшельнику Алипию было письмо из Петербурга от одной благочестивой женщины, переписывающейся с ним по-русски и пославшей ему, что меня сразу заинтересовало, медальоны с изображением благоверного князя Александра Невского. «Отец Алипий, – пояснила она, – ваятель, делает рельефные образки святых и очень любит русских угодников». Первый поход к монаху-ваятелю оказался безрезультатным: телефона у него нет (это не всегда так, у некоторых анахоретов есть телефоны и даже мобильники), и договориться о встрече было невозможно.
У порога его келлии какой-то другой неудачливый посетитель оставил пакет с запиской, но я не решился так поступить – не из-за боязни воров, а из желания повторить попытку знакомства.
Отец Алипий у келлии Св. Николая Чудотворца. 1997
Келлия Св. Николая Чудотворца. 1997
И оно состоялось. Во второй поход на мой традиционный призыв «евлогите» (т. е. «благословите» – так на Святой Горе приветствуют монахов) я услышал ответное «О Кириос», т. е. «Господь благословит». Дверь распахнулась, и на порог вышел патер Алипос, улыбчивый и с сияющими, как у большинства афонцев, глазами. По-русски он понимал, но говорить не мог. Впрочем, его словарного запаса, употребляемого в виде имен существительных без глаголов («церковь», «хлеб», «паломник»), для нашего общения, пусть и неглубокого, хватало.
Отец Алипий действительно оказался схимником-ваятелем, живущим на выручку от своих изделий. Вся келлия была увешана результатами его трудов – рельефными образками всевозможных размеров, форм и сюжетов. Из дерева первоначально вырезается форма – я и застиг его за этим занятием, – которая заливается потом массой сложного состава, им самим изобретенного. Среди образов действительно встречалось много русских угодников – в первую очередь святые Серафим Саровский и Ксения Петербургская.
Даже в иконостасе его домовой церкви, посвященной св. Николаю Чудотворцу, стояли рельефные иконы, что меня, привыкшего к полному отсутствию трехмерных образов, изумило.
Замечу, что в Греции отсутствуют многие наши обычаи, возведенные чуть ли не в ранг догмата, – например, платочки на головах женщин, обязательное стояние во время всей службы, установка свечей исключительно правой рукой и прочее.
Скит Старый Руссик. 1999
Выяснилась и другая деталь, меня поразившая. Одним из предшественников о. Алипия по его келлии был Никодим Святогорец, великий духоносный отец, писания которого на рубеже XVIII–XIX веков вдохнули новые силы в православное монашество. Так, значит, именно здесь, в этих стенах, собиралось по крупицам Добротолюбие, ставшее затем, благодаря другому многолетнему насельнику Афона, старцу Паисию, столь любимо в России.
Пахомий зилот. Скит Старый Руссик. 1999
Отец Алипий, показывая келлию, подвел меня к углу, где на столике находился череп. «Мой старец», – по-русски сказал он, с любовью глядя на главу. Мы помолчали…
На том же столике стоял большой овальный рельеф со сложным сюжетом. Схимник дал пояснения, и пришлось удивляться еще раз. Рядом с черепом старца-наставника, оказывается, располагался сюжет «Смерть Архимеда», со всеми известными подробностями: римский воин с поднятым мечом; ученый, заслоняющий начерченные на песке чертежи. Однако чему поражаться: ведь мы – в Элладе, а схимник-ваятель – грек, впитавший с молоком матери свой эллинизм!