Русский агент Аненербе

Константин последовательно надел на себя всю экипировку и водрузил на голову меховую шапку-ушанку Feldmutze, а на шею намотал шерстяной шарф. На руки натянул черные кожаные перчатки с меховой подкладкой. Еще одну пару, простые шерстяные заранее положил в карман куртки, «на всякий случай».

Лебедев попрыгал, пару раз присел, раскинул руки покрутился из стороны в сторону.

«Неплохо. Очень удобно», — подумал он, — «в такой экипировке сорок градусов мороза не страшны».

Он вытащил холщовый мешок и вытряхнул из него небольшое маскировочное покрытие на зимнюю униформу Schneetarnanzug и маскировочный чехол на каску М40. Обычная белая накидка, которая должна помочь скрыть очертания тела в снегу в заснеженной местности, если бы пришлось на нем лежать. Потом он все снял, скрутил и упаковал обратно в мешок, оставив лишь шинель на плечиках, фуражку и черные кожаные сапоги.

Потом еще раз проверил все бумаги и составил вещи внизу у двери.

«Все, нахер, отдыхать», — отдал он сам себе приказ.

Но ночь выдалась без сна. Он до самого утра лежал в темноте уставившись в потолок. И лишь перед рассветом, ушел в зыбкую дремоту, из которой его вырвала трель будильника.

— Ну вот и все, — ка-то неопределенно сказал он сам себе и сел на диване, — Пора. Бля… Деваться некуда.

* * *

На путях стоял длинный состав из темно-зеленых вагонов Deutsche Reichsbahn. Военный эшелон в направлении Кёнигсберга отправлялся с Силезского вокзала Берлина Schlesischer Bahnhof, построенного еще в 1842 году, и через который шел поток католического населения Силезии в протестантский Берлин, за что вокзал и получил неофициальное название «Католический». Теперь перрон затопила огромная серо-зеленая масса военных Вермахта. Они потоками заходили в вагоны, чтобы отправиться на страшный Восточный фронт.

День выдался промозглый — моросил мелкий дождь с мокрым снегом, ветер с порывами бил в лицо.

«Ну чего ты еще ждал от такого события?», — спросил себя Лебедев, — «атмосфера под стать…».

Несмотря на то, что его офицерское пальто отлично сохраняло тепло, на руках черные кожаные перчатки — все его тело била мелкая дрожь. Он хотел поднять воротник шинели, но не стал, видя, как другие офицеры стоически переносили непогоду, подавая пример личному составу.

«Главное успокоиться и не бздеть. В этом вся причина», — думал он, шагая к середине состава.

Первые вагоны заполнялись солдатами. Там царила, теснота, нецензурная брань, терпкий запах мокрых шинелей и табачного дыма, иногда неожиданно накатывали легкие волны алкогольного перегара, сапожной ваксы и ружейного масла. И никакого комфорта, только деревянные скамейки и двух или трёхъярусные стеллажи, забитые вещами и сидящими или лежащими вповалку телами. В основном люди находились в приподнятом настроении, еще бы — сводки с фронта только хорошие: советские войска несут большие потери и отступают, непобедимая немецкая армия скоро выйдет к Москве — каждый тешил себя мыслью, что скоро война закончится победой и согласно обещаниям фюрера, получит землю и все причитающиеся награды. Поэтому в некоторых солдатских вагонах слышались песни и веселый смех.

Лебедеву было тяжело на все это смотреть. За все время нахождение здесь, в Германии1941 года, он ни разу не видел немцев, осуждающих нацистский режим. Его мрачный вид вселял в Густава Ланге трепет и тот всячески старался ему угодить — он настоял на том, чтобы вещи нес именно он, и пыхтел, нагруженный, тащась за своим начальником.

До этого он нашел каких-то своих, то ли приятелей, то ли свояков, едущих на фронт, и попросил, чтобы они заняли ему место. Он быстро отнес вещи Лебедева в офицерский вагон, Константин вручил ему одну бутылку шнапса и Ланге, предвкушая веселую поездку, счастливый на всех порах убежал в солдатский вагон.

Дальше, по составу, в товарных вагонах перевозили технику, припасы, укрытые брезентом грузовики, ящики с боеприпасами и продовольствие.

В офицерском вагоне первого класса царила совсем иная, относительно комфортная атмосфера, резко контрастирующая с теснотой солдатских вагонов. Купе рассчитаны на четверых пассажиров, с мягкими диванами, обитыми темно-красным плюшем. Между диванами установлен откидной столик из красного дерева, на стене висело небольшое зеркало в позолоченной раме. Шторы на окнах из плотного бордового бархата, создавали уютный полумрак.

Попутчики подобрались разные. Напротив Лебедева сидел группенфюрер СС Рихард Глюкс, высокий, очень коротко стриженный, светловолосый мужчина лет сорока с холодным взглядом серых глаз, казалось его лицо напрочь лишено мимики и проявления каких-либо эмоций. Он был одет в старого образца черную форму СС и держался подчеркнуто официально, говорил мало и сухо.

Когда в купе вошел Лебедев на его лице возникло подобие улыбки, он вяло вскинул руку в нацистском приветствии и довольно приветливо поздоровался с ним, из чего Константин пришел к заключению, что как-то знаком с ним.

Лебедев мельком глянул на объемную папку с бумагами, лежащую перед ним, и понял, что это тот самый Рихард Глюкс, заместитель Теодора Эйке, неутомимый организатор, в ведение которого входит создание концентрационных лагерей. Среди его бумаг лежала небольшая брошюра для внутреннего пользования войск СС занимающихся охраной концентрационных лагерей.

«Дисциплинарный и штрафной устав для лагеря заключенных», — прочитал про себя Лебедев.

Книжица была вся утыкана закладками и испещрена карандашными подчёркиваниями. Этот зловещий устав разработал Теодор Эйке еще в 1933 году, для лагеря Дахау и позже ставшего проклятой эталонной моделью для всей системы. Он перехватил взгляд Лебедева.

— Дорогой Франц, не могу в пути предаваться пустому времяпровождению. Занимаюсь разработкой дополнений к уставу, разработанному Теодором, хочу свести их в один набор инструкций под названием «Лагерный порядок».

У Лебедева мурашки поползли по спине от воспоминаний о Заксенхаузене и о том, что пережила там Маргарита. А еще он никак не мог привыкнуть к этому обращению нацистов к себе — «дорогой Франц».

— А что устав Эйке нуждается в каких-то дополнениях, — спросил он, предавая своему голосу сарказм.

Одно из свойств личности бесчеловечных маньяков — это полное отсутствие не только крошечных проявлений эмпатии, но и само извращенное понимание своей социальной роли в обществе, поэтому он не уловил сарказма, а вполне деловито ответил:

— Есть несколько важных моментов, как сделать работу лагерей более эффективной и мене затратной.

— Это какие?

— Например необходимо четко установить статус заключенного, чтобы он был понятен и не обсуждался. Заключенный является врагом государства, лишённым абсолютно всех прав. Он даже не человек больше, а только номер. Все что он должен знать о себе это то, что любое, подчеркиваю, любое нарушение, начиная от побега и до банального неуважения к охране, будь то даже взгляд, который не понравится охраннику, карается неминуемой смертью или, в лучшем случае для заключенного, особыми мерами физического воздействия, которые тоже приведут к смерти…

— То есть пытками.

— Дорогой Франц, это можно называть по-разному. Мы предпочитаем называть убийство заключенного «специальной обработкой» Sonderbehandlung, депортация его в лагерь смерти «эвакуация» Evakuierung, систематическая беспощадная жестокость «рабочий процесс». А как иначе? Например, в обязанности надзирателей нужно четко прописать: подавлять волю заключенных чрез страх, запрещается проявлять любую жалость «тот, кто мягок с врагами Рейха, предатель», обязательное безжалостное избиение во время переклички, «каждый удар должен быть нанесен с полной силой» и не как иначе, категорически запрещено разговаривать с заключенными, только отдавать жестко команды, обязательно использовать для устрашения голодных собак — ритуализированое насилие, вот ключ к поддержанию порядка. Каждый надзиратель должен помнить пятый пункт из Устава «эмоции — слабость, ваша задача — не люди, а контроль».